Современное искусство - [21]

— Поговорим о чем-нибудь более веселом, — предлагает она, когда официант вносит баранину на ребрышках, разговор, однако, переключается на катастрофы глобального масштаба: уничтожение дождевых лесов, парниковый эффект, распространение атомного оружия. Когда рассуждаешь о всеобщей гибели, сокрушаешься о судьбе планеты, а не о своей, это помогает отвлечься. Но мысль о девчушке никуда не уходит. После девчушки придет черед сиделок, медбратьев, толкающих инвалидное кресло: вот какое будущее надвигается, и боль в суставах — его предвестие.

После мусса из белого шоколада, увенчанного веточкой мяты, гости отодвигают стулья, стекаются к ней. Эрнеста, отмечает она, тоже окружают поклонники, нагибаются пониже, чтобы его расслышать. Ей рассказывают, как осрамились Эндрю Дэнфорт и его последняя жена: они обвинили гостившего у них приятеля в том, что он украл один из ранних рисунков Дэнфорта, на самом же деле горничная сняла рисунок, чтобы стереть пыль, и не вернула на место. Сплетня ее порадовала, как и всякий чернящий Эндрю рассказ, но сегодня ей едва удается выжать из себя улыбку. Старые распри выдохлись, как выдохлась и она.

Головокружение возвращается, хотелось бы списать его на выпитое за ужином вино, но она знает: не в вине дело. Сосуды мозга остекленели, кислород не проходит. Вдруг ее молитвы и будут услышаны. Она кивает Монике, чья галерея оплатила ужин, говорит, что ей пора.

— Ну как можно, — сокрушается Моника. — Нельзя же уйти посреди своего чествования. Что-нибудь не так?

— Все замечательно, — Белла треплет ее по руке. — Просто я старая, быстро устаю, и мне надо бы прилечь.

— Тебе никогда не быть старой, — упорствует Моника.

Однако вызывается отвезти Беллу и отказа не принимает, хоть Белла и уговаривает ее не покидать гостей. Артритный юнец помогает Белле встать, неспешно ведет ее к двери. Все сгрудились вокруг нее, чмокают в щеки, долго, до боли, жмут руку. Она — чудо, твердят они, под конец это звучит уже как надгробная речь, последнее «прости».

— Проводить тебя наверх? — справляется Моника, когда они подъезжают к дому Беллы, но Белла уговаривает ее вернуться в ресторан.

— Точно?

— Точно-точно. Ничего со мной не случится, я всегда поднимаюсь сама.

А о том, что послезавтра она уже не смогла бы так сказать, умалчивает. И Моника после суматошного обмена поцелуями и благодарностями отбывает. Теперь остается только втащиться наверх, выпростаться — в последний раз — из платья своими силами.

Но сначала она позвонит сестре, той сегодня стукнуло семьдесят четыре. Наоми уже лет пять вдовеет, живет в цокольном этаже дома в хорошем районе Бруклина, километрах в трех от тех мест, где они выросли. Сын и дочь, чередуясь, навещают ее по субботам-воскресеньям, так что она может пичкать внуков ругелах[54], ахать и охать над их рисунками, потом лепить их к холодильнику магнитиками в виде фруктов. Когда Белла говорит, что Наоми прожила жизнь хорошо, та взрывается:

— Не морочь мне голову, шейне[55]. Сама знаешь, тебе такая жизнь была бы не по нутру.

— Я тебя разбудила? — спрашивает Белла, когда Наоми берет трубку.

— Ты что? Какой у меня сон. Собираюсь в честь дня рождения принять на ночь снотворное. Лучше подарка не придумаешь. Ну как прошло чествование?

— Прекрасно. Правда-правда, очень славно. О чем ты думаешь, Наоми, когда не можешь заснуть?

— О разных глупостях. Что не пригласила в гости мистера Зинке, когда умерла его жена, собиралась-собиралась, а его тем временем определили в дом престарелых. Что надо было подтянуть по математике внучку миссис Хейман: она отставала.

— О своих прегрешениях.

— Да, о прегрешениях. А ты?

— О том же, наверное. Внуки тебя поздравили?

— А то нет.

— Как они там? Расскажи.

— Джозеф подыскал работу на лето, будет продавать в разнос ножи. Кухонные. Не уверена, что это так уж хорошо. Ты же знаешь, Бруклин нынче… Шейне, тебе плохо?

— Да нет, все хорошо. Если не считать суставов.

— С каких это пор тебя стали интересовать бруклинские новости? Сдаешь, что ли? От моих внуков только и слышишь: «Он так сдал, совсем не фурычит». Слышала такое?

И Беллу, отринувшую идишкайт лет семьдесят назад, на время спасает от одиночества ломаный говор ее детства, с его насморочными «х», стоящими, будто кол в горле.

Она желает Наоми доброй ночи, начинает взбираться наверх, на полпути на минуту останавливается, смотрит на картину на площадке — автопортрет, она написала его за два года до того, как познакомилась с Клеем, на нем лицо у нее высокомерное, презрительное, рука поднята, кисть нацелена на зрителя точно пистолет. Но интересует ее, конечно же, не лицо, не поза, а выразительность формы, если б не это свойство, учителя никогда не говорили бы, что она пишет как мужчина. Может, лучше было бы держаться своей тогдашней манеры, а не вступать в бой с модернизмом, изо всех сил пытаясь создать нечто новое. Радости ей, во всяком случае, эти бои не принесли. А потом она встретила Клея, и все переменилось. Изначально присущая ей страсть на долгие годы ушла из ее работ. А когда он умер, она продолжала писать его картины — те, что ему уже не суждено было написать, и не могла остановиться. Она не пыталась, как утверждали критики, подражать ему. А пыталась представить, что он стал бы писать дальше. И не могла, и никто не мог.