Сотвори себя - [84]

— Димочка! Мой родной Димочка… Живой… Слава богу, живой. Нелегкая понесла тебя на глубину… Ой, горюшко ты мое рыжее… А я скирдую сено да все прислушиваюсь — галдят. Ну, думаю, плескайтесь. Я же думала, вы бултыхаетесь на Чайкиной стежке, а вы здесь, — причитала Анна, обливаясь слезами. Подхватила на руки своего Димку и понесла домой. За ней подались все ребятишки.

Прокуда остался на берегу, мокрый, подавленный, одинокий… Да, наверное, на всю жизнь останется он для них трусом. Если уж кровинку Анны спас, а вдова и не заметила даже его…

Вечером вернулся в село. Дневная суматоха утихала, постепенно улегалась. Кряхтели запоздалые арбы, да движок бодро пыхтел в центре — сердито гнал электричество. Высыпали в небе по-летнему крупные звезды.

Прокуда свернул на свой двор и облегченно вздохнул. Аисты уже спали. В чем был так и лег на свою постель из хвороста и сена. Разбросал руки, ноги — просторно. Лишь ночью он позволял себе эту роскошь.

Где-то в полночь почувствовал: его кто-то нежно гладит по голове. В этих прикосновениях чувствовалась материнская ласка. Рука, шершавая, трепетная, проплыла над закрытыми глазами и опустилась на губы. Ему захотелось поцеловать эту сотканную из одной ласки руку, но не успел. Она уже легла на голову, потом пальцы стали перебирать волосы.

Прокуда боялся пошевелиться, замер: не вспугнуть бы эту руку. Но волна счастья так сильно разлилась по всему телу, что не удержался — приоткрыл веки: да, над ним действительно кто-то наклонился. Чья-то темная фигура застыла. Кто это? Может, то ему только мерещится?.. Да нет же… Этот таинственный силуэт заслонил луну, что золотилась нимбом над головой, как у святого. Хотел вскочить на ноги, но услышал шепот: «Ты спас дитятко… Спасибо… И у тебя есть душа… А я считала, что ты ирод… А ты, вишь, прыгнул с такого обрыва… Давай пожалею тебя, как своего Павлика. Все село говорит об этом… Прокуда, Прокуда, как же то случилось? Ты… вот так погубил себя…»

Юрий вздрогнул: призрак повернулся лицом к луне и… стал Ариной. Ее патлы свисали прямо ему на грудь. Она снова склонилась над ним. «Мой Павлик тоже спит… Давно уснул… Никогда не придет ко мне в гости… А я все выглядываю. Ты вернулся… Павлик тоже бы спас Димку… Только мой сынок глубоко в земле… И ты не гневайся на меня… Димка живой, я была у них. Спасибо тебе за Димку…»

Сквозь прикрытые веки Юрий следил за ней.

Луна обливала ее желтоватым светом. Арина, призрачно бледная, вновь повернулась лицом к луне и замерла, словно сушила свои горючие слезы…

Медленно черный силуэт поплыл со двора.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

До самого утра не мог заснуть Прокуда. Жуткая тень Арины то наплывала, то удалялась, будто мираж. Прокуда метался, обливался холодным потом.

Наконец сел, сгорбившись, и, обхватив руками свою несчастную голову, положил ее на острые колени. Мысли все мчались и мчались куда-то, и он никак не мог удержать, остановить их.

Опомнился, когда солнце залило заросший бурьяном двор. Почувствовал его доброту и тепло на себе. Вверху на обгорелом ясене застрочили клювы аистов.

Прищуренно взглянул на верных, преданных птиц. Поговорил с ними, поплакался, посетовал на свою горестную судьбу. Молча позавидовал согласию крылатых. Вскочил на ноги и побежал умываться к речке — ведь жить-то надо было.

Набирал полным-полнехонькие пригоршни теплой воды и медленно ополаскивал лицо, шею, мочил голову.

Вдруг расшатанные мостки заскрипели, застонали сердито, а неприбитая доска гулко шлепнула по воде. Умолкая, заурчал мотоцикл.

Прокуда не торопясь вытер лицо и лишь тогда повернул голову в сторону умолкнувшего мотора. И не поверил своим глазам: перед ним, как утреннее видение, стояла Стелла. Обрадовался, как мальчишка:

— Каким ветром, Стелла? Вот чего не ждал, того не ждал…

— Здравствуй, Юрий! Ты забыл, Фома неверующий, я же обещала навестить тебя, — Девушка небрежно бросила мотоцикл на землю. — Давай вот здесь присядем на зеленой травке. Такая шелковистая, посмотри.

— Как-то неудобно… На глазах у всего села… Идем лучше ко мне во двор. — Он почему-то боялся этой навязчивой девушки и вместе с тем ловил себя на мысли, что она продолжает ему нравиться. Стелла своей чудаческой откровенностью исподволь находила пути к его истомившейся по ласке душе.

— Ты до сих пор подольщаешься к бабьему отродью, лишь бы тебе простили грехи молодости? Не жди и не надейся — никогда этого не случится. Сделают вид, что простили, но при случае так кольнут — за бок схватишься. Едем, Юра, в город, человеком станешь. Считаешь, я желторотик, жизни не знаю, треплю себе языком от нечего делать. Сам потом поймешь, что я была права.

Молчал. Не находил слов для возражения. Мучила неуверенность. Перед этой девчонкой чувствовал себя зеленым подростком. Удивлялся, откуда у Стеллы, на первый взгляд такой ветреной, беспечной, эта практичность, эта способность проникнуться болью и страданиями другого человека.

Но нет, ни она, никто другой не в силах постигнуть, почему именно он не может порвать с родной землей, с родными людьми.

Разум нашептывал ему: чтобы избавиться от хулы, от позора, беги в город. Он защитит и приютит. А сердце диктовало свои законы — законы чести: тут, на этой земле, пал отец, тут увяла в горе мать, тут сам ты вершил такие поступки в юности, которые не искупить до конца жизни. Так как же объяснить все это Стелле?