Сотвори себя - [83]

— Ага. Вон там в корзине у порога… Выбери покрупнее и в жар…

Прокуда принялся печь картофель.

— А ты все никак не приживешься здесь? Вот беда!

— Да я уже не ропщу… Вдовья судьба горше моей. Знаю. Я вот с чем к вам, дед Вавилон… Вы не слыхали о безухой бандитке? В гражданскую носилась по нашим степям.

— Была уйма всякой нечисти.

— Безухая атаманша зарубила моего отца. Двух сестер забрала, и те погибли в заснеженных степях… А я, сами знаете, перепуганным рос… Понимаете, я напал в Крестограбовке на какую-то безухую… Уже старая баба… Мне кажется — это она… И до сих пор бредит анархистом Махно…

Дед Вавилон скатал с себя кожух, не по-старчески проворно приподнялся на локоть и пристально-пристально заглянул Прокуде в глаза.

— И без ушей?

— Без обоих…

— Это не та… Она уже, наверное, давно под крестом лежит…

— Нет, дед. Чувствует мое сердце — она.

— Чтобы вот столько лет прошло с тех пор и ее никто не разоблачил? Нет, горемыка, ерунду городишь… Наведайся ко мне, когда я поправлюсь, может, кое-что вспомню.

Прокуда напек Вавилону картофеля в жупанчиках. Хотел и почистить, но дед не разрешил. Он сам совершал нехитрый ритуал: слегка сдувал седой пепел, затем полуобугленной игрался, как дитя игрушкой, с ладони на ладонь перебрасывал, не спеша снимал почерневшую кожицу, — и белый комок уже лежал, нежился на его морщинистой ладони, песчанистый, рассыпчатый, ароматный, ароматный… Кончиками пальцев брал щепотку соли, кропил ею картофелину и лишь тогда прикладывался устами к яству, которое в беззубом рту вкусно таяло.

Накормив немощного старика печеной картошкой, Юрий поплелся к себе. А на душе кошки скребли. Осточертело ему безделье: вот так с утра до вечера слоняйся. Люди работают, куда-то торопятся, живут в хлопотах, и у него есть руки работящие, и никому они не нужны. Клятые вдовы не хотят признавать, что он есть на свете. Казнят бездельем. Самое страшное, когда ты откололся от людей, как щепка. Хочешь — живи, хочешь — вешайся, хочешь — ложись в гроб.

И он не выдержал терзаний, свернул к реке.

Там, где Орель крутой подковой сворачивала вправо, вылизывая из кручи корчеватые корни дубов, присел в чаще. Притаился за зеленой стеной ветвей. Не хотелось показываться: ребятишки прыгали вниз головой с высокого обрыва.

Раздвинул густые ветви, чтобы рассмотреть берег: а, так это же Угол… На левом берегу половодье нагромоздило целые дюны песка. Он ослепительно белеет на солнце — не взглянешь.

Детство… О, если бы его вернуть… Жизнь, которую он сейчас ведет, беспощадно зачеркнул бы, поставил на ней крест. Если бы можно было вот так, как задачу: решишь на клочке бумаги, а потом перепишешь начисто… Но у человека единственная жизнь. Хочешь — дроби ее на крупицы, растранжиривай… Один человек, смотри, проживет ее, как песню пропоет, а другой в своей горькой судьбе корчится…

Над лесом плавилась жара. А между деревьями, в затишье, и ветерок не шелохнется. Вот бы сейчас окунуться в воду Орели. Но тут плещутся деревенские пацаны. Разве пойти вон туда, подальше? Поднялся на ноги, чтобы обойти Угол, но в этот миг раздался пронзительный детский голос:

— Димка-а-а-а тонет… Спа-сай-те!

Поднялся крик. К нему присоединилось жалобное хныканье.

Юрий живо раздвинул ветви и увидел: дети повыпрыгивали из воды на берег и замерли при виде страшного зрелища… Посреди реки, что неистово бурлила, беспомощно барахтался рыжий мальчуган. Его непомерно большая голова то выныривала, то погружалась в воду, бессильные руки вяло гребли на одном месте.

Не раздеваясь, Прокуда прямо с обрыва бултыхнулся на середину реки.

Вынес на руках окоченевшего, посиневшего Димку. Его живот был, словно бочонок, полон воды. Напился малец с перепугу. Юрий взял его за ноги, поднял вверх, встряхнул раз, второй, третий. Вода хлынула изо рта и носа. Осторожно положил мальчика на песок и принялся делать ему искусственное дыхание. Растирал тело, разгонял кровь.

Дети бестолково суетились вокруг Прокуды — не столько помогали ему, сколько мешали, убегали прочь и снова робко, на цыпочках возвращались, чтобы взглянуть на бедняжку Димку.

— Дядя, он будет жить? — то ли от холода, то ли от страха клацая зубами, спросил самый старший из них.

— Взять бы хорошую хворостину да задать всем вам трепки… Чего вас носит одних купаться?

— А с кем же? Наши мамы в поле…

— О, Димка глаза открыл! Димка, ты нас видишь? Димка!

Мальчишка вздрогнул, потянулся, как после крепкого сна, всхрапнул носом и повел глазенками.

— Где я? — спросил слабым голосом.

— На этом свете, а рвался на тот. Полежи немного, отдохни, — сказал Прокуда.

Димка от пережитого напряжения вдруг заплакал, пытался вскочить, чтобы убежать прочь.

— Да бог с тобой, чего ты встревожился? — Юрий стоял на коленях перед мальчишкой и успокаивал его.

За спиной у Прокуды послышалось тревожное поскрипыванье песка. Обернулся: перепрыгивая через кусты, разгонисто летела Анна. Запыхавшаяся, лица на ней не было — одни выпученные глаза, в которых застыл ужас. Руки молитвенно протянуты вперед, словно хотели достать, схватить сына. Еще три прыжка — и очутилась возле своего мальчика. Упала перед ним на колени, схватила в объятия его мокрую, холодную голову: