Сотвори себя - [81]

— Люблю, чтобы туго было, крепко.

— Мне отсюда виднее, как нужно.

— Прокуда, тебе со мной хорошо? — неожиданно спросила Соломка с чердака.

— Не пугай меня, а то упаду, расшибусь и будешь мне пенсию платить…

— Юрочка, скажи правду. Разве тебе трудно, ну, скажи!

— У тебя сегодня очень игривое настроение. — Прокуда соскребал пальцами со старой соломы зеленую репицу мха, сгребал на землю.

Прокуда умолк. Вспомнил юную Соломку. Девушкой она была крученой-верченой. Заигрывала с ребятами, сыпала остротами, сеяла шутками. Можно было подумать — она во всех влюблена. Парни бегали за ней, увивались, каждому хотелось проводить ее домой, но ни один не знал, к кому из них льнет сердце Соломки.

Мимо двора в это время шествовал куда-то старый Вавилон. Вместо приветствия он молча потряс над головой посохом, мол, вот так бы и давно, Прокуда…

С чердака спорхнула Соломка. Припудренная пылью, заштрихованная паутиной, она излучала свет и счастье. Осмотрела заплатанную стреху.

— Спасибо, Юра. Вдвоем у нас неплохо получается. Правда же?

— Я вот еще сверху граблями, — слегка, как гребешком, причесал золотую гриву сторновки.

— Пошли к колодцу, умоемся и будем ужинать.

— Умыться умоюсь, а есть не хочу. Пойду домой.

— Не ломайся, как сдобный пряник. Я тебя никуда не пущу. Постелю в клуне на сеновале, да и ложись себе.

— Пойдет молва… Знаешь, Соломка, лучше не надо.

— Кому до нас какое дело? — пожала она плечами.

Прокуда умылся холодной водой. Соломка вынесла из хаты полотенце — отрез белоснежного полотна. Никогда ему женские руки вот так почтительно не подавали… Стало приятно на душе, но вида не подал.

Хозяйка оживленно суетилась: умылась прозрачной водой, вытерлась тем же полотенцем, извлеченным из сундука для Юрия, причесалась. Затем набросила на себя цветастое платье и стала похожей на девушку. Щеки округлились в улыбке. Она прятала ее, сдерживала, но радость выплескивалась наружу. Сколько провьюжило зим, сколько отцвело весен, сколько отплакало дождями осеней с тех пор, как она провела за мост своего Николая, но ни один мужчина не ступил на ее порог, не то что к сердцу подкрался. Ожиданьем себя сушила. Стелила постель — рядом со своей клала подушку мужа. Все думалось, может, он где-нибудь среди ночи постучит в окно, войдет в хату, а ему уже и постель готова. Иногда, бывало, прильнет горячими щеками к чистому бугорку подушки, наплачется вдоволь, выльет наболевшее, накипевшее и так, заплаканная, и уснет. А утром вскочит — и на работу.

Соломка разостлала в садике рядно, постелила сверху скатерку, подала еду. Борщ с курятиной, вкусные шкварки, сливочное масло, жареную картошку — все, чем была богата. Поставила бутылку самогона.

— Юра, порежь паляницу. Люблю, когда за обедом мужская рука наделяет душистым ломтем.

— Так Николай делал?

— Угу…

Прокуда нарезал хлеб, подал краюшку Соломке.

— Ты знаешь, Юра, люблю мужские руки. Сильные, ласковые… Вот подаешь мне хлеб, а я молюсь на них…

— Это ты загнула…

— Налей стаканчики. Как хорошо все же ты покрыл ободранную стреху. Взгляни, ну, посмотри издали!

— Ты, Соломка, восхищаешься, как школьница. — В руках Прокуды скрипнула пробка из кукурузного початка, отложил ее в сторону и налил стаканчики.

— Юра, давай выпьем до дна, чтобы у нас с тобой была мысль одна… Давай?

Прокуда рывком выпил стаканчик, а Соломка только пригубила. Ей не хотелось ни есть, ни пить — она с ясной безмятежностью в душе смотрела на Прокуду. Ей было и уютно, и сладко — этот потрепанный судьбой, нескладный великан, патлатый и бородатый, жгучим соблазном ступил к ней во двор.

— Чего ты важничаешь, не ужинаешь? — отозвался Прокуда.

— Женщина как коза: то одно лизнет, то другое — уже и сыта. Не обращай на меня внимания. Выпей еще одну. — Теперь уже Соломка налила рюмку до краев.

— Хочешь напоить да тумаков дать?

— Такого и пьяного не осилю.

— Ну, будем, людей не осудим, да и себя не забудем! — проглотил и не поморщился.

— Слушай, Юра, откуда взялся тот красный мотылек на мотоцикле? — укоризненно спросила Соломка.

— А-а-а… То Стелла.

— Из молодых, да ранняя…

— Где же это ты ее увидела?

— Иду из Царичанки напрямик возле Спинчихи, ан глядь — девушка почему-то у твоих ног ползает. Не в любви ли объяснялась?

— Если бы не та дивчина, наверное, я бы сыграл в ящик… Она припала, как подорожник, к ране. Почему-то не ты, видишь, бросилась меня спасать, когда я изранился Арининым стеклом… А вот этот, как ты говоришь, красный мотылек на мотоцикле помог мне…

Стушевалась Соломка.

— Извини, не знала я… Арина напакостила? И я бы не отвернулась… Нужно каменной быть, чтобы не помочь человеку… Пора тебе отдыхать.

Соломка легко вскочила на ноги и побежала в хату. Взяла подушку, два одеяла и метнулась в клуню. Бросила постель на душистое сено и вернулась к Прокуде.

— Иди, Юра. Я уже постелила. Доброй ночи тебе.

Тяжело поднялся. Что-то непонятное пробормотал и поплелся в клуню. Черная пасть раскрытой двери проглотила его. Заметил белый квадрат подушки. Стал перед ней на колени, опираясь на руки, наклонился да и прилег. Закрыл глаза, утих. Старался прогнать прочь мысли, они обнаглевшими стайками порхали, улетали и снова кружились в голове, как мотыльки. Усталость давала о себе знать, накликала сон. Он неслышно подкрадывался и понес Прокуду туда, где все легко и просто.