Сотвори себя - [79]

— А тебе до этого какое дело?

— Жаль, если оставишь нас.

— Издеваешься? Иди себе, куда намерилась.

— Я к тебе пришла, Юра. Принесла поесть. Вот возьми, — протянула она белый узелок.

— Я не просил… Еда у меня есть. — Прокуда склонил голову, отвернулся, будто возле него никого не было.

Соломка молча отошла в сторону, присела на траву. Развязала узелок, разостлала белое полотенце. Положила завернутый в газету кусок сала, полпаляницы, жареную картошку в горшочке и повернулась к Юрию.

— Не думай, что подлизываюсь к тебе… Вавилон послал. Говорит, отнеси поесть Прокуде, не умирать же ему с голода среди людей. — Крутнулась и ушла себе, оставив обед.

Юрий порывисто рубанул воздух рукой, будто хотел перерезать ладонью нити невеселых размышлений. Не прикоснувшись к Соломкиному обеду, направился к речке. Хотелось умыться, освежиться — пот выедал глаза.

Речка тихо, мечтательно плескалась, легкий ветерок покрывал гладь воды мелкой зыбью. Разделся и только теперь заметил, что его рубашка и брюки забрызганы, испачканы грязью, как у озорного подростка. Забрел по грудь в воду и принялся стирать одежду. Колодезный ил постепенно выполаскивался. Повыкручивал, порасстилал одежду на траве. Бултыхнулся в воду — даже брызги разлетелись в разные стороны.

Плавал, плескался, тешился, как мальчишка. Прохлада воды сняла усталость.

Потом, разморенный, он даже задремал на берегу. Всплыли перед его глазами видения: в первом узнал лицо Анны, словно вытесанное из суковатого горбыля… Потом всплыла Соломка — она лукаво ему улыбалась, шевелила губами, словно привораживая его… А третий призрак пронесся красным метеором — то была Стелла. Она страстно протягивала к нему длинные красивые руки. Они подняли его и легко несли в неизвестные края соблазна. Нагло высунулся из тьмы-дремы и заслонил собой, затмил все предыдущие призрак безухой. Она ехидно подмигивала ему, мол, чего ты стоишь со своим упрямством?.. Сумей искупить свои грехи, а потом за мои принимайся… И вдруг в черной мантии печали закружилась над его двором огромным коршуном Арина. Затем стремительно бросилась вниз с высоты, схватила лопату и поспешно стала засыпать яму…

Очнулся, пощупал одежду, она была еще влажная. И тут неожиданно чьи-то горячие ладони из-за спины закрыли ему глаза. Прокуда вскрикнул:

— Кто это балуется? — Оторвал цепкие руки от своих глаз, обернулся — перед ним снова стояла Соломка.

— Пообедал, Юра?

— Спасибо. Пообедал, — буркнул он. — Говори, чего липнешь смолой?

— Тю, сумасбродный.

— Хочешь приручить?

— Угадал! В твоих объятиях я бы умерла от… скуки, — звонко засмеялась Соломка, потом добавила: — На моей хате стреху завернула буря… Ты не мог бы?.. Я заплачу… Я сама не отважилась бы к тебе… Дед Вавилон надоумил: скажи, говорит, пусть не артачится. Тебя не убудет, Юра, если поможешь мне. — Соломка исподлобья хитровато посматривала на угрюмого Прокуду. Лукаво прикусила нижнюю губу. Выжидала.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ткнулся было Прокуда в контору, чтобы дали какую-нибудь работу.

Дородная, с мужским лицом, председатель колхоза, которую все величали просто Савишной, медленно бросая слова, выговорила:

— У меня работы по горло. Только дай мужские руки. Дорога позарез нужна до райцентра.

— Да это же мой хлеб! Я столько проложил этих дорог, что пол земного шара опоясать можно было бы, — обрадовался Юрий.

— Да вот загвоздка, пока гравия, песка не навозили, — отвела она от Прокуды глаза.

Ждать работы было бессмысленно. Это всем своим видом старалась показать Савишна. И в тот же день он подался в глухие села — Канавы, Драбиновку, Князевку — на заработки… Там его не знали. Чистил колодцы, копал погреба. Вначале люди побаивались бородатого великана, даже есть давали ему с опаской.

Прокуда усмехался: «На свете все миряне одинаковы — осмотрительность, предосторожность живет в каждом, как болезнь». А когда убедились, что он работает с раннего утра до поздней ночи, стали более внимательными, ласковыми. Женщины, от рождения наделенные любопытством, заходили издалека, хотелось выспросить, кто он, откуда сюда прибился. Юрий отшучивался: мол, денег решил в глуши заработать…

Десять дней не разгибал спину. Ложился спать тогда, когда из ослабевших рук выскальзывала лопата, а в поясницу усталость вколачивала клин.

Дали ему сала, пшена, лапши. Не поскупились и на деньги за хорошую работу. А на прощание кто-то из женщин шепнул ему на ухо: «Оставался бы здесь навсегда, славных молодок у нас хоть пруд пруди…»

— Спасибо вам за любезность, но дома трое деток, — соврал он. Не хотелось раскрывать душу нараспашку перед этими людьми: кто его поймет, кто разделит с ним судьбу?

Удрученным возвращался домой. Шагал вдоль берега Орели — любимой речки. Густые заросли ивняка ластились к нему, гибкая лоза узкими листьями шелестела над ухом, жестко шуршали камыши. Из-под ног зелеными молниями выскакивали ящерицы и исчезали в густой траве. Берег, разогретый солнцем, пах мятой, осокой, сыростью — всем тем неповторимо знакомым с детства, тем, что никогда не выветривается из памяти, куда бы человека ни забросила судьба.

У оврага тропинка круто повернула вправо и зазмеилась в тальнике. Красные прутья низко склонялись до земли. Придерживая рукой упругие ветки, которые больно стегали по лицу, Прокуда пробирался напрямик к селу. Перепрыгнув канаву, похожую на забытый окоп, вдруг заметил чью-то фигуру. Убавил шаг. «Ов-ва! Соломка… Чего это она вдруг здесь оказалась?»