Сотвори себя - [45]

— Спасибо, Марьяна Яковлевна, что вы как слепого котенка тыкаете меня носом…

— Не обижайся, председатель!..

Постигая эту науку хозяйничанья, Левко не удержался однажды и спросил Марьяну Яковлевну:

— Чувствую себя должником. Мне в районе кто-то протежирует, а я не знаю, кого благодарить.

— Ладно, открою тебе секрет… Первый секретарь райкома — родной брат Скорохода, нашего бывшего учителя математики. Твоего спасителя.

— Почему же меня на собеседование не вызывали? Продали кота в мешке…

— Дотошный ты, Левко Левкович… Гордей Степанович собирался лично приехать к нам на собрание, но, как ты помнишь, заболел. У него метод руководства иной: он не кабинетный человек, решает вопросы прямо на местах. А главное, он поверил Крихте и мне. Чего же тебе еще надо? Мы ведь за тебя горой стояли!

Внезапно в сенцах гулко затопали ногами люди, Кто-то очень знакомо постучал в дверь:

— Сестрица-перепелица, принимай дорогих гостей!

Марьяна сразу узнала голос родного брата, Ивана Цаберябого, председательствующего в соседнем селе. Он широко распахнул дверь, пропуская впереди себя высокого, стройного, с поседевшими висками мужчину, поскрипывавшего протезом правой ноги.

— Гордей Степанович… Батюшки мои! Легок на помине. Доброго вам здравия! — бросилась навстречу секретарю Марьяна Яковлевна. Протянула ему, как родному, руки: она глубоко уважала и ценила первого не за высокий чин, а за ум. Каждый раз здоровалась с ним не ради приличия, а искренне, тепло, проникновенно. — Будь ласка, познакомьтесь с нашим избранником…

— Хотя знаю Даругу заочно, не пришлось ни разу встретиться с глазу на глаз. Все же мне кажется, что я с ним знаком всю жизнь. Такое впечатление производит только путный человек. Приветствую тебя, Лев! — сорвал с головы шапку, бросил ее на лежанку. Схватил юношу крепкими руками за плечи, притянул к себе и трижды поцеловал, как сына, вернувшегося из пекла…

— Вот вы какой, Гордей Степанович, родной брат моего учителя, моего спасителя… Здравствуйте! — от волнения голос Левка стал сиплым.

Стояли обнявшись. Слова в эти минуты — лишние. Молчание говорило красноречивее всяких изъяснений…

Весна. Степь, озаренная утренним солнцем, широко и привольно разлеглась, жадно пьет живительные лучи. Вороное крыло пахоты, слегка подернутое паром, простерлось далеко к небосклону.

Тут трактористке Устинье и дышится легко, и работается сладко, и поется весело, а иногда и плачется солоно, когда двигатель начинает барахлить, хоть ты ему черта в зубы дай.

— Наша степь без Устиньи Гром как урожай без дождя, — любит повторять Даруга, зная, что комплимент этот для женского сердца — заряд энергии на всю неделю.

Зато родной муж Покотько чертыхается… Вчера средь бела дня, оставив без присмотра свои дебеты с кредитами, притащился на поле, стал в борозде, раскинул руки перед идущим трактором. Жена вынуждена была заглушить двигатель.

— Устиньюшка, побереги свое здоровье. Пашешь второй месяц бессменно…

— Отец, надо. Сам ведь знаешь — не для себя… А подменить некому.

И сегодня заявился муж ни свет ни заря. Стоит с белым узелком в правой руке и угрожающе топает ножкой… Этого комариного топанья никто не слышит, кроме сердца Устиньи.

Мигом остановила стального коня. Он за ночь так надергал ей руки, что аж гудят от усталости. Погружая ноги в мягкую пахоту, побрела напрямик в своем сто раз заплатанном, еще довоенном комбинезоне к мужу:

— Отец, надо. Сам ведь знаешь — не для себя… А подменить некому.

— Да я разве против, Устинька… Я ничего… Принес тебе перекусить.

— Что-то неприятное стряслось? Признавайся.

— Не волнуйся… На, перехвати. Яичница на сале, молока бутылка, краюха хлеба…

— Давай завтракать вместе, — присела на разостланную телогрейку, развязала узелок с продуктами и принялась потчевать родного мужа: он дома сам и не прикоснется к еде, хоть и будет умирать с голоду.

— Без тебя не могу, Устинька, хоть убей. Такая дрянная привычка у меня…

— Ешь, батюшка, ешь да поправляйся, а то срамота от людей… Болтают, что я заездила тебя — кости гремят, когда идешь по улице…

— Языки без костей, — отмахнулся Покотько. Он и сам того не заметил, как расправился с яичницей.

По очереди прямо из горлышка бутылки пили молоко и молчали каждый о своем.

— Ты обещал прислать ко мне на выучку паренька. Смотри, на выходные и подменил бы меня. — Черными шершавыми ладонями медленно вытерла Устинья губы.

— А, Василька… Да, просится он к тебе в прицепщики. Старательный, но… Нужен ли будет вообще помощник? Твой трактор, то есть наш, уже накрылся… Не хотелось бы тебя расстраивать, Устиньюшка, но придется.

— О чем ты, отец? — насторожилась.

— Прислали бумагу из района: требуют срочно сдать машину…

— А как же, на лакомый кусок — каждый разинет роток. Не имеют права забрать! Это уже колхозная собственность. Мы запрятали, уберегли… Диковина!

— Распоряжение — полбеды… Из райцентра прилетела птица. Жена Забары, Сонька… Левку Левковичу дала нагоняй, а он ей отчеканил: «Езжай к Устинье и с ней гутарь. Пусть она решает, как быть». Так я вот раненько да шустренько к тебе… Мой совет таков: хоть и на суд вызовут — не отдавай!

Вскоре подкатила тачанка председателя. Женщина, придерживая левой рукой юбку, легко соскочила с подножки прямо на пашню.