Сотвори себя - [42]

— Толково распорядился! — послышались голоса.

— Знаем, подмазывается к собранию, — брякнул кто-то.

— Есть предложение эту информацию принять к сведению, — Павел Свиридович тихонько спустил на тормозах лобовую атаку Жгуры.

— Ну что ж, переходим к голосованию. — Семен Силович назвал первым Левка Левковича Даругу. — Кто за эту кандидатуру, прошу поднять руки. Василек, ну-ка займись подсчетом голосов. Не опускайте. Кто против, кто воздержался?.. Вторым претендентом назван Григорий Авксентьевич Жгура. Прошу голосовать.

Бурлил, шумел народ.

— Так… Где запропастился наш юный счетовод? Ага, вот… Сколько, Василек, набралось голосов за Даругу?

— Семьдесят пять!

— Спасибо. А за Жгуру?

— Тоже семьдесят пять…

— Гу-гу-у-у-у, — загудела хата.

Жгура чуть не подскочил от радости. Половина крутояровцев за него! Чудесно… Не ожидал… Попал в цель шлакоблоками… Ах, черт возьми, одного-единственного голоса не хватило — и была бы победа. Интересно знать: за кого теща Марьяна потянула руку?

Забара важно поднялся, возбужденно вертя головой. По нему было видно, что он удовлетворен ходом собрания. Под занавес взял бразды в свои руки, не доверяя Крихте:

— Землячки, не горячитесь. Тут арифметика довольно простая. Сколько человек прибыло на собрание? Список регистрации есть?

— А как же, вот он, читайте, изучайте, — высунулся из толпы Покотько. — Докладываю: сто пятьдесят одна душа присутствует.

— Очевидно, кто-то воздержался, — Семен Силович развел руками.

— Да, это я, — в черном кашемировом платке, как монахиня, стояла на лежанке во весь рост Евгения-шапочница. — Я долго колебалась, не решалась… А теперь, когда вижу, что только от меня зависит, кому стать председателем колхоза, буду голосовать. Григорий мой не способен… Это я вам искренне говорю! А из Даруги получится дельный хозяин! Вот вам и весь мой сказ, — Жгуриха победоносно подняла вверх морщинистую руку за Левка.

Григория бросило в жар, потом в холод. До крови закусил губы. Еле хватило сил вырваться из тисков толпы. И поплелся он куда глаза глядят. Брел сугробами, проваливался до пояса. А перед глазами неотступно торчала черная фигура матери…

Миновал свою хату, потащился в опустевший птичник. Сарайчик служил подпольной винокурней. Тут часто журчал ручеек шестидесятиградусного самогона. Ударил ногой входную дверь, чуть не разломив ее пополам. На корточках присел в углу, нащупал бутылку, засургучованную кукурузной кочерыжкой, зубами выдернул затычку и принялся жадно пить, захлебываясь первачом, пока не осушил ее до дна. Отшвырнул от себя посудину и сиротливо прислонился к стене. Хотелось умереть, бесследно исчезнуть из этого проклятого мира, где его не понимают, не ценят.

ГЛАВА ПЯТАЯ

После собрания Григорий опять вернулся к прежним привычкам: переоделся в старый, засаленный бушлат, напялил на глаза видавшую виды ушанку. Неуклюже шаркал старыми отцовскими валенками, подшитыми ребристой резиной из ската. Почти ежедневно был под мухой. Молча оттеснил, отстранил Харитю от хозяйских хлопот и сам с головой погрузился в них. Замкнулся, уединился в свою каморку. В нем копилось чувство мести к Крихте за то, что не поддержал его на собрании, за то, что прогорел с таким тщанием подготовленный им план. Выжидал, искал подходящего повода… Но долго не мог выдержать, пошел в наступление:

— Как ты, Крихта, истолковываешь, что такое честность?

— В моем понимании честность — высшая степень порядочности.

— Давай-ка разберемся. Ты, твои дети, жена — все обязаны мне своей жизнью. Если исходить из твоего закона о честности, порядочности, то ты должен мне отблагодарить сторицей. А сам на собрании поступил по-свински. Ты же утопил меня в ложке… Дрожал за свою шкуру, а обо мне и подумать некогда было.

— Дорогой Григорий, ты перепутал грешное с праведным… Допустим, ты у меня попросил последнюю рубашку. Я бы голым остался, но ее отдал бы тебе. Клянусь! Как бы тебе попроще объяснить: ведь наши взаимоотношения носят частный характер. Выборы же председателя колхоза — это общественное дело. Спекулировать этим никогда не позволю себе. Не мог я переступить через самого себя. Вот как хочешь, Жгура, так и суди. Совесть не позволила!

Осунувшееся, потемневшее, тронутое оспой лицо, отрешенный вид Григория вызывали у Крихты чувство жалости.

— Выходит, правда, что если хочешь нажить себе врага — сделай человеку добро, — передернулись его губы в кривой улыбке. — Отныне я буду безжалостным!

— Что ты имеешь в виду? — Павел Свиридович продолжал спокойно вести беседу.

— Прошу не-за-мед-ли-тель-но выбраться из моей хаты в свою… светлицу… На улице оттепель, весна — уже и без моей помощи обойдешься.

— Боже, куда же мы с детьми? — всполошилась Харитя. — Будьте добры, потерпите нас до тепла. Осталось всего-то навсего два-три месяца. Сторицей отблагодарим!

— Хватит с меня! Уже отблагодарили сторицей… Я не бог — всех не накормлю, не обогрею… — Григорий прищелкнул языком: все-таки загнал Крихту на скользкое.

— Хозяин — барин. Его слово — закон для всех домочадцев. Завтра выберемся. Нужно еще окна остеклить в землянке, хорошенько натопить печку, — Крихта не собирался унижаться, просить отсрочку.