Сотвори себя - [39]

— Так это ты, Левко, послал на тот свет коменданта? — Скороход через силу приподнялся, нащупал в потемках плечо юноши и склонился на него: — Теперь я могу спокойно умереть, потому что в тебе останусь жить, Даруга… В тебе, понимаешь?.. Здорово же мне повезло — жить в сердцах учеников!

— Но, дорогой Тимофей Степанович, мне отсюда уже не выйти. Я же сам сознался, что убил коменданта…

— Слушай меня внимательно, как на уроке. Не ты бросал гранаты, а я. Мне, старому человеку, терять нечего. Умирать не страшно, когда знаешь во имя чего.

— Тимофей Степанович, ради меня одного рисковать жизнью не стоит. Я сирота, ни отца, ни матери… А вы еще сколько учеников воспитаете!

— Прошу, не возражай мне, Даруга: я должен тебя спасти! Дуплистое дерево засыхает тогда, когда пустило побег. В этом железная логика природы. Пренебрегать ею мы с тобой не будем. Заруби себе на носу: я, Скороход, твой давнишний учитель, укоротил жизнь коменданту. Люди говорят, как будто я вывел математическую формулу гибели Гитлера… На меня косо смотрели оккупанты, и вот — результат неблагонадежности — убийство коменданта… Понял? Ты молчи. Я все возьму на себя.

— Нет, я умру вместе с вами, Тимофей Степанович…

Поздней ночью заскрипела дверь. На пороге с забинтованной головой, в сопровождении троих приспешников вырос Бленько.

— Дражайший учитель, я принес вам очки. Вы потеряли их по дороге сюда. Возьмите и в последний раз перед расстрелом взгляните на этот прекрасный мир…

— Вовця, у тебя руки отсохнут, если ты выстрелишь в своего учителя! — сквозь слезы истошно закричал Левко.

— Отыскался сопливый защитник?.. Свое тоже получишь. Я знаю, ты добровольно пришел и отдался нам в руки, чтобы умереть за коммунизм. Мы народ щедрый, не пожалеем и еще одной пули.

— Левко, пожалуйста, помоги мне… — Тимофей Степанович замигал близорукими глазами.

Даруга крепко взял Скорохода под мышки и поставил на ноги.

— Не сумел я из тебя вылепить настоящего человека. Меня совесть мучает, не знал я, чем искупить тяжкую вину, и нашел способ — убил коменданта Эриха Тульпе…

— Ага-а-а-а… Не выдержали нервишки! Дрогнул, сам сознался, злодей… Вы хотели и меня убить? Я слыл ничтожеством среди вас… Вы издевались надо мной, ставили в журнал двойки, считали меня бездарью… А я — уникум! У меня открылся талант держать на мушке ваши сердца… Теперь я над вами и царь, и бог, и повелитель. Захочу — подарю вам жизнь, не захочу — пущу по ветру, как дым, пожелаю — и будете ползать у ног моих, как черви… А впрочем, я не такой и жестокий, как представился. Убийца коменданта вы, Скороход, сами чистосердечно признались. Значит, есть кого публично казнить… В назидание! А ты, Даруга, горячая голова, пошлепаешь в Германию на шахты и там, глубоко под землей, выхаркаешь легкие…

— Бленько, у тебя руки отсохнут, если ты выстрелишь в своего учителя! — опять закричал Даруга. Из горла невольно вырвалось: — Я убил коменданта! Не учитель, а я… Меня расстреляйте!

Но Бленько уже кивком головы отдавал команду, Схватили Скорохода и бросили в одну машину, Левка — в другую…

Они, учитель и ученик, уже никогда больше не встретятся, не увидятся. И он, Даруга, не сможет отблагодарить самоотверженного Тимофея Степановича за спасение. Учитель, не колеблясь, пожертвовал своей жизнью, чтобы он, Левко, жил за двоих, за него и за себя, чтобы ежедневно исполнял святой завет — жил для людей.

…Было потом пекло Освенцима, голодное умирание, выламывание рук и ребер… Наконец, побег…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вся Крутояровка выхаживала искалеченного Даругу. Односельчане отрывали от своего рта и приносили ему кто что мог: краюху теплого, свежеиспеченного хлеба, четвертушку сала, кувшин целебного козьего молока, полную пригоршню сухой лечебной травы. А дети угощали жареными семечками…

— Я уже скоро бока отлежу. Хватит валяться в постели. Надо и за дело браться! — кипятился Левко.

— Успеется. Здоровье — превыше всего, — сдерживала его строгая и скупая на ласку тетка Крига.

— Я присмотрел в роще за селом старую грушу-дичку…

— Умница. Выстрогай заново Мотрону.

— Жаль, не осталось ни единой фотографии… Придется все делать по памяти, — сокрушался он.

— Ей, горемыке, некогда было и в зеркало-то посмотреть на себя, не то что сниматься…

— А куда вы спрятали мой инструмент?

— На чердаке. Стамеска, долото, пилочки, ножики — все лежит в ящике, ждет тебя.

— Верили, что я выживу, вернусь домой?

— Природа наделила женщину седьмым чувством. Вот оно мне и подсказало сущую правду…

Левко попросил дедов-конюхов, и они привезли на санях бревно, затащили его прямо в хату. Стружки, обрезки, опилки захламили комнату. Светелка превратилась в столярную мастерскую.

Каждый раз, принимаясь за работу, напрягал память, вызывал из небытия образ матери. Она как живая представала перед его внутренним взором до мельчайшей черточки, до штришка…

Почти всю зиму Даруга неустанно колдовал над памятником.

И вот наконец фигура матери возникла на фоне ослепительно белых снегов.

Озаренная солнцем, похожая и непохожая на себя, она порывисто протягивала руки в небо. Нет, не молилась богу: вместо штыря-громоотвода держала на ладошке с распростертыми крыльями голубя. А на лице — мудрое женское всепрощение…