Сотвори себя - [34]

— Люди добрые, да ведь сынок узнал меня…

— Ластится к матери, — вытирали бабы слезы.

— Бери, Мотя, первые пеленки! — Доярки сдернули со своих голов белые чистые платочки, косынки и отдали Мотрушихе.

Она растерялась, но кое-как спеленала мальчонку, прижала к сердцу и побежала в сельсовет. Запыхавшись, перешагнула порог:

— Кононович, ты секретарь… Я сегодня сынка… нашла. Убедительно прошу сделать на моего Левка документ.

— Погоди, погоди, на какого это Левка?

— Ну, подкидыш… В телятнике…

— Подкидыш, говоришь?

— Покорнейше прошу, оформи бумагу… Малютка голодный, есть хочет…

— Э, перепелушка, не торопись. Необходимо разобраться, что это за ребенок. Все нужно по закону, — прищурив глаза, погрозил он ей указательным пальцем.

— Кононович, хотя ты у нас и власть, достанется тебе от меня по самое первое число… Грудному младенцу молоко нужно, а не твои законы!

— А у тебя оно есть?

— Коровьим молоком выпою… Ты хоть эту истину можешь усвоить? Запиши мальчика на меня — и баста!

Думал, размышлял секретарь и наконец сдался. Молча достал с полки книгу регистрации.

— Понимаю тебя, Мотя. Хочешь в свои сорок семь лет заиметь утеху? Так тому и быть: возьму грех на душу, незаконно запишу мальца на тебя.

— Дай тебе бог здоровья, Кононович! — от радости вскрикнула Мотрушиха. — Век доброты твоей не забуду. Пиши, пожалуйста: «Левко Левкович Даруга». Имя, отчество и фамилию, скажу по секрету, я выбрала, пока бежала сюда. Боюсь, чтобы уже никто и никогда не разыскал ребенка. Отныне он мой, мой, мой! — Слезы невольно брызнули из глаз Мотроны.

Да, да, теперь у нее есть сын, сыночек. Кровный. Родной. Узаконенный. И она его никому ни за что не отдаст. Сегодня принесет в свою пустую хату… Чье-то горе стало ее счастьем. Пусть! А что? Может, ей так предначертано судьбой?..

Левко рос как на дрожжах.

Крутой разлет бровей, а очи черные, будто вороново крыло. Непокорные волосы курчавились, падали на высокий лоб. Стал крепок в плечах, ладен фигурой Левко. Уже и черные усики начали пробиваться над верхней губой.

И способностями природа не обделила его. Задачи по математике щелкал как орехи. Вырезал фигурки из дерева, стихи сочинял и посвящал их все ей, единственной, Лиде.

Гордилась Мотрона своим сыном, но предчувствовала, что в скором времени завистливые людишки постараются, откроют Левку глаза. Скажут: «У тебя мать не родная — мачеха… У тебя и кровь-то с ней разная… Ты вон красив, умен, а она забита и неграмотна…»

Мотрушиха думала, гадала, как ей быть, и решила наконец, что, когда сын окончит десятилетку, тогда только от нее самой и услышит историю своего появления в ее доме. Поведает ему и о том, как тяжело ей было воспитывать его, сколько хлопот, огорчений, боли доставил он ей. Но она не сетует на свою судьбу, та отмерила ей материнского счастья с лихвой.

Переживала, грустила втайне. Как-то под настроение рассказала Левку комическую и вместе с тем трагическую притчу, вкладывая в нее свой глубокий смысл.

— Выискалась у меня своевольная курица: все лето без удержу квохчет. Яиц под ней нет, а она знай себе дремлет в гнезде, будто высиживает цыплят. Стоило к ней приблизиться, как распускала крылья, прицеливалась ущипнуть острым клювом.

Я посмеялась над усердницей: положила под нее одно-единственное утиное яйцо… И вылупился «желтый одуванчик». Наседка горделиво вывела утенка во двор. Суетилась возле него, кудахтала, зовя к себе, пыталась оградить чадо от лужицы… Но утенок не понимал ее языка, не слушался громкого голоса — плавал, плескался, нырял.

Я наблюдала за встревоженной курицей: ее поражало то обстоятельство, что она, видите ли, три года подряд высиживала цыплят-пушинок. Они послушно бегали за ней, куда бы она ни шла. Ловила кузнечиков и по очереди кормила каждого, чтобы не обижались. Когда накрапывал дождь, цыплята жалобно пищали, забираясь под ее крылья. Она, мать, была для них кормилицей, защитой, была милее и дороже всего на свете. А этот выродок самоуверенный. Вода для него — высшее блаженство. В воде он не мерзнет, а чувствует себя даже лучше, чем на суше…

И вот выпал трудный день. На улице жуткая жара. Вода высохла ив луже, и в корыте. Утенок, изнемогая от зноя, интуитивно желтым комочком покатился в долину.

Перепуганно закудахтала наседка: такого сраму еще не было — не она ведет детеныша за собой, а он ее. Увертливый, проворный, он ловко шмыгал между зелеными стеблями, а она, пышнокрылая, голенастая, запуталась в крученой повилике, еле выбралась.

Увидев бескрайнюю гладь воды, утенок совсем забыл о наседке, с разгона бултыхнулся в озеро и беспечно поплыл. А она, обезумев, с опущенными крыльями, отчаянно кудахтала от безысходной печали… Очумело взлетела на взгорок, охрипшим голосом звала к себе утенка. А он, непослушный, упрямый, удалялся и удалялся от берега.

Тогда курица расправила крылья, до боли напрягла их и стремительно понеслась туда, на гладь озера… Неуклюже распласталась рядом с утенком. Конвульсивно хлопая крыльями, удерживалась на зыбкой поверхности воды, но недолго: перья намокли, отяжелели, и… она утонула…

Интересно знать, вспомнил хоть раз задиристый утенок свою не единокровную, — заключила мать.