Сотвори себя - [26]

Жгура никогда не думал, не гадал, что так привяжется к тому жалкому, несчастному щенку, со временем ставшему красивым псом, без которого уже и жизни своей не мыслил.

— Я отравлю твоего пса! — свирепствовала Шура, сердясь на него за то, что он с утра до ночи возился с собакой, а детям не уделял никакого внимания.

— Не психуй! Это же твой свадебный подарок, — поддразнивал он жену.

— Или ты вообще не собираешься в моем доме пускать корни? Тогда скажи честно, и я не буду приучать к тебе своих детей.

— Они смотрят на меня, как волчата…

— Потому что ты их чураешься…

— Меня никто не учил отцовству.

— Для этого не надо проходить курсы. Просто будь человеком, а не эгоистом.

Отчуждение Григория и детей с каждым днем возрастало. Непослушные, упрямые, неуступчивые, они не могли простить Жгуре его женитьбы на их матери.

Прошел год, озорники подросли. Начали сговариваться между собой, как можно больше насолить отчиму: то подсыплют в его миску соли, то подсунут под руку разогретую на раскаленной плите металлическую ложку, а он обожжет пальцы и потом целый день чертыхается… Мать драла за уши проказников, секла лозиной, а потом вместе с ними ревела…

А ночью умоляла Григория, чтобы он не оставлял ее, горемычную, одну.

А по деревне пронесся слух о дополнительной мобилизации. Жгура всполошился, как заяц. Черная тень раздумий упала на его исхудавшее лицо… Боялся фронта. Зашитые в полу пиджака документы жгли огнем, напоминали о себе. Еще неделя, еще месяц, пусть еще год сможет он вылеживаться, нежиться под теплым боком Шуры, однако настанет день и заинтересуются им, позовут в военкомат…

В нем шла постоянная работа мысли. «А что, если попробовать выкрутиться? Спрятаться. Затеряться. В этой глуши меня толком никто не знает… Пересижу, притаюсь где-нибудь на чердаке… Шура будет приносить еду. Впрочем, нет! Это же очевидное дезертирство. Зачем рисковать головой? Уж лучше стать на стезю покойного отца…»

— Шурок, я смотаюсь на несколько дней в соседнюю деревню к той бабке, где раньше стоял на квартире. Заберу все вещички и перенесу к тебе. Укореняться так укореняться навсегда!

— Я пойду с тобой. Помогу.

— А детей на кого оставишь?

— Гриша, если ты вдруг задумал сматывать удочки, скажи прямо. Я все переживу, перетерплю… Только не обманывай!

— Не говори глупостей. Я, заметь, даже иголки не беру с собой. Поняла? Рябка привяжи и не отпускай, пусть у меня под ногами не путается. Поняла? Я же тебя люблю, Шурок. Поняла? Зачем мне, скажи, улепетывать из твоего рая?

— Ну, валяй, поверю тебе! — обняла его за шею своими теплыми руками и заглянула в глаза. И хотя ничего в них не увидела, однако немного успокоилась, отогнала от себя тяжелую тоску.

Рябко, словно что-то чуя, лаял, выл, скулил и рвался с цепи.

Шура не удержалась.

— Найди и приведи хозяина домой! — слезно просила она, спуская пса с цепи.

Собака несколько раз обежала вокруг усадьбы, принюхиваясь к воздуху, к каждой травинке-былинке. Дух своего хозяина ни с чем не перепутает — различит среди множества разнообразнейших запахов.

Вернувшись от Шуры к бывшей хозяйке, Жгура немедленно отыскал уже покрытый ржавчиной топор.

Напильником подточил, направил лезвие. Уставив глаза в одну точку, желтый, словно поблекший цвет подсолнуха, неподвижно сидел с пришибленным видом…

Сострадательная старушка наварила трав от простуды, принесла квартиранту, чтобы выпил. Но тот равнодушно отмахнулся.

Неотвратимая сила влекла, тянула Григория совершить преступление.

В аптеке выклянчил крохотную бутылочку йода, клочок ваты, полоску бинта, нехотя потащился в лес: незрячие деревья-свидетели навеки сохранят его черную тайну…

И все же в тот день не осмелился на бесчестье, не хватило сил.

Левая рука предательски выронила тяжелый топор. Пот крупными каплями покрыл лицо. Душа восстала, просила пощады. Все тело протестовало болью…

Но в голове, как муравьи, копошились мысли: «Что важнее — голова, без которой нет жизни, или два худосочных пальца?»

На следующий день долго бродил, искал труднопроходимую, дремучую чащобу, куда не проникал бы даже луч солнца…

…Кровь неудержимо брызгала, хлестала. Пошатнулся: потемнело в глазах, беспомощно присел на холодную землю, плескал из бутылочки йод на зияющую рану, приложил вату, обернул бинтом… Старался остановить кровотечение, но усилия были тщетными. В панике выскочил на дорогу: может, кто-нибудь подводой отвезет в больницу.

Кричал, плакал, юлой вертелся в отчаянии: «Кровью истеку на дороге и подохну, как бездомный пес…»

Проклинал себя за постыдный поступок… Покрыл свое имя позором до конца жизни. Ругал на чем свет стоит отца, научившего бесчестию… Досталось по заслугам и матери. Осыпал проклятиями весь мир, но их никто не слышал, никто не спешил на помощь… Очертя голову мчался километров пять пустынной лесной дорогой, где ни души. Убегал от смерти…

Бесстыже ругаясь, ворвался в больницу. Пожилая женщина-врач, не расспрашивая, что с ним случилось, где и при каких обстоятельствах ранен, сделала ему укол и молча принялась обрабатывать одну за другой культяпки пальцев.

— О, да ты уже сам немного прижег рану йодом? Небось носишь аптечку с собой? — удивилась она.