Сотвори себя - [122]

В тесной и темной, дочерна закопченной табачным дымом сторожке, прижавшейся к тяжелым железным воротам, ежедневно и бессменно дремал сухощавый, с тонким носом, глухой, как вечность, адъютант Карл Шерринг. В тот день во время налета Карла присыпало землей, тяжело контузило, он едва выжил. Оглох с тех пор. Но глаза у него видели за троих. Стоило хозяину в своей комнате нажать кнопку, как тут же вспыхивала над головой Карла лампочка и адъютант мигом срывался с койки.

Искалеченного генерала часто мучила бессонница: ныли культи, будто кто-то невидимый вытягивал из них сухожилия. Тогда он всю ночь напролет играл в «глухого Карла». Слегка, одним мизинцем, нет, даже кончиком ногтя, дотрагивался до черной кнопки, торчавшей в стене над его кроватью, и, иезуитски улыбаясь, прислушивался, раздадутся ли шаги адъютанта.

Минута, вторая, третья. И вот уже на веранде громыхает сапогами Карл.

Глухой, конечно, не мог слышать, как генерал, от нечего делать, дурачась, развлекаясь, хохочет на всю виллу, теша свою измаянную душу: он здесь полновластный хозяин, а все остальное — бесплатное приложение…

Утром, как правило, вызывал к себе Шерринга и снова издевательски хохотал: «Мне приснилось, что ты, Карлик, умер и на твои пышные похороны прилетел на самолете Гитлер… Ха-ха-ха! Сам фюрер! Примерещится же такое… Не спеши прощаться с белым светом, старина. Мы вместе с тобой умрем в один и тот же день, чтобы ты и там, в загробном царстве, был моим добрым и мудрым адъютантом».

Когда-то ему, Гаусгоферу, фюрер обещал подарить весь Крым, это райское побережье.

Но и теперь генерал тешил себя надеждой, что фюрер за слепую преданность, за тяжкие раны и страдания должен все-таки щедро вознаградить его обещанным Крымским побережьем.

Еще будучи на излечении в госпитале, написал Гитлеру почтительнейшее, верноподданническое письмо, в котором изъяснился, уверив в своем чистосердечном верноподданстве. У него, Гаусгофера, есть основное — неугасимый факел разума. До последнего издыхания верой и правдой будет служить фюреру и победоносной Германии. А в конце как бы между прочим намекнул о прежних обещаниях…

Ответ на свое раболепное писание генерал так и не получил. Потом уже ему по секрету передали, что, пробегая взглядом слезливое послание, фюрер плюнул, раздраженно смял письмо и выбросил его в корзину, пробормотав: «Если бы всевышний брал в расчет пожелания каждой овцы — сам в барана превратился бы…»

Но со временем Гитлер все-таки не оставил просьбу искалеченного на фронте генерала без внимания. Срочно распорядился, чтобы Гаусгоферу изготовили по особым чертежам персональную коляску с позолотой. А еще приказал срочно построить за государственный счет роскошную и удобную для безногого виллу на побережье Крыма.

Безногий сходил с ума, проклиная все и вся на свете. Страдал бессонницей, не находил себе места. Чтобы утолить жажду мести, выдумал сам себе «тайную охоту», о которой никто не знал, не ведал…

Поздней ночью, когда вся прислуга крепко спала, он насыпал в нагрудный карман патронов, как желудей, вынимал из желтой кобуры, висевшей над кроватью, миниатюрный револьвер, совал его за пазуху.

С трудом приподнимая на руках тяжелое тело, поудобнее устраивался в своем кресле, крепко-накрепко затягивался ремнями и, напрягаясь, обливаясь потом, спускался по крутым ступенькам в глубокое бомбоубежище. На груди, пристегнутый булавкой, висел включенный фонарик, освещавший помещение.

В квадратном удушливом подвале царила густая темень. Сюда днем не проникал ни единый лучик солнца. Генерал не разрешал оставлять настежь открытой дверь, остерегался, чтобы не раскрылась его опасная забава…

Гаусгофер знал как дважды два: темнота не имеет глаз и языка. Да если к тому же ее, черноволосую ведьму, зажать бетоном в пустом подземелье, тогда ночь никогда не предаст. Ночь — молчаливый сообщник самых страшных злодеяний. Она терпеливо бережет светлые и черные тайны.

И в эту ночь плотно закрыл за собой толстую металлическую дверь. Придирчиво обшарил фонарем покрытые плесенью серые углы: не спрятался ли кто здесь случайно? Убедившись, что опасаться нет оснований, генерал несколько мгновений сверлил глазом фонарика врезной замок, который сторожил почти незаметную в стене дверку.

Наваливаясь обеими руками на легкие плоскоступцы, Гаусгофер со злостью, с прижимом шаркал «подошвой» настила о рашпиль бетонированного пола. Широкая грудь возбужденно ходила ходуном. Сопел, тяжело дышал раскрытым ртом: в подвале не хватало кислорода.

Отпер дверь тайника. Фонарик тут же послал внутрь низенькой каморки свои пронырливые лучи. Они вмиг рассеяли мрак. Перед искалеченным генералом предстало несколько разных портретов Гитлера в массивных золоченых рамах. А там дальше, в углу, распласталось в пыли, покрытое паутиной, изрешеченное пулями напыщенное изображение фюрера…

Гаусгофер властно тянулся руками к новому, ярко поблескивающему свежими красками портрету: величественная поза, безумно-острый взор… От этого убийственного взгляда когда-то бегали мурашки по спине… Сейчас же он, генерал, чихал на владыку… Он его ставил к стенке и расстреливал… лепил, лепил пули одну за другой…