Сотвори себя - [121]

— Однажды на лекции, я помню, Вениамин Вениаминович говорил, что мертвым слава не нужна… Но и топтать ее — подлость. Не правда ли?

— Из славы мертвых вырастает величие живых, — Люда остановилась и внимательно посмотрела на Виталия. — Когда я бываю на кладбище, мне всегда думается: сколько эти люди, лежащие в земле, унесли с собою тайн — маленьких и великих, важных и мелочных, над разгадкой которых долго будут биться многие поколения.

— Выдумщица ты моя неуемная!

— Виталий, когда же мы двинемся на поиски людей, знавших Гаусгофера?

— Завтра… Завтра… Непременно!

— Ковшов, ты что-то недоговариваешь… А ну-ка рассказывай!

— Хочешь знать раньше, чем положено? Получай! Я уже всех открыл: генерала Гаусгофера, профессора Молодана, в том числе… и самого себя…

— Странные слова… Ты можешь четко и ясно выложить все по порядку?

— Сегодня не в состоянии… Одно обстоятельство не позволяет… Словом, наберись терпения до утра…

— Женщины от природы любопытны, а ты еще интригуешь… Виталька, перестань морочить мне голову. Признавайся, что стряслось?

— Дитя мое милое, тебе пора отдохнуть. Прежде всего я тебя покормлю в кафе. А потом… Я все-таки выбил койку в гостинице.

НЕВЕРОЯТНОЕ

Море простуженно кашляло, шумело, шлифуя прибрежные камни. Сна не было. Люда непроизвольно вслушивалась в этот неутомимый гул. Лишь перед рассветом немного забылась сном.

Короткую летнюю ночь увело ветреное утро, и снова, как и вчера, оно подняло над морем солнечный шар.

Высвободившись из объятий шуршащей перекрахмаленной простыни, Люда накинула на себя ситцевый халатик и пошла к умывальнику, плеснула в лицо водой, вплела и уложила венком отрезанные Майей косы, надела светлое, легкое платье. Уж очень хороша была она в нем, чистая, нежная, будто сотканная из белых лучей.

Выпорхнула за ворота и побежала вприпрыжку к косогору.

Вчера с Виталием договорились встретиться ровно в девять утра, а уже половина десятого… Люда нервничала, посматривала вокруг, не вынырнет ли он из-за куста, не бросит ли в нее камешком, чтобы напугать. Но его все не было.

Стало обидно за себя. Старательно отутюженное платье показалось тесным, неудобным и даже неприличным. Но вдруг подумалось: «А может, Ковшов заболел?»

Из раскрытого окна гостиницы вдруг раздалось:

— Крица! Вас разыскивают… Кто тут Крица?

Люда обрадовалась, думала, что пришел Виталий. Но с веранды ей навстречу засеменил аккуратный, по-праздничному одетый сухощавый старичок. Он приветливо снял шляпу, тепло посмотрел на девушку и вежливо поздоровался.

— Доброе утро, — тихо ответила она.

— Я отец… Ковшова. Вместо сына пришел на… свидание. Извините, так вышло. Давайте-ка присядем в скверике, — он смущенно поглаживал клинообразную бородку.

— Что-нибудь случилось с Виталькой? — Люда, переходя на противоположную сторону улицы, все время следила за выражением его лица.

— Как вам сказать, милая, срочное дело… у него… Студенту нужно на костюм заработать. Покраской занимается в школе. — Отец Виталия сел на скамейку.

— Красит? — возмущенно вскрикнула Люда.

— Не сердитесь, милая. Я должен вам сообщить нечто важное. Виталий очень переживает. Не смог с вами встретиться. Попросил, меня, чтобы я обо всем вам рассказал. Слушайте: Виталька… родной сын немецкого генерала Гаусгофера…

Девушка впилась в лицо старика и вмиг побледнела как смерть…

— Как?.. Что вы говорите? Это ошибка, клевета…

С перепугу у Люды задрожали ноги, и она присела на краешек скамейки.

Старик ласково погладил девушку по голове, успокаивая, будто ребенка-несмышленыша:

— Ты, дочка, не кручинься. Виталий и сам ни сном ни духом не знал о своей необычной судьбе… Я ему назвался родным отцом и молчал до поры до времени. Считал, зачем ему знать обо всех этих сложных перипетиях. Но шила в мешке не утаишь… Приехал, пострел, на каникулы и, понимаешь, сам стал меня расспрашивать о Гаусгофере… Видимо, просочились к нему сведения… И я не удержался, все выболтал, глупец старый.

Люда то закрывала глаза, то открывала, как бы убеждаясь, не сон ли это… Неправдоподобно!.. Невероятно!.. Так вот почему Виталька вчера был сам не свой…

— Я учительствовал до войны. Преподавал в школе немецкий язык. А когда пришли поработители, силой принудили меня пойти в переводчики к Гаусгоферу. Однажды изувер дал мне такую зуботычину — в глазах померкло.

— За что же он вас так? — Люда сочувственно заглянула в глаза старику.

— Артачился. Возражал ему. Вот он и угостил меня. Почти ежедневно угрожал отправить меня на тот свет пасти свиней, если буду саботажничать. Жил я на свободе, как в тюрьме. Насмотрелся, наслышался всякой всячины — мороз по коже, когда вспоминаю о тех временах страшных…

Люда сердцем ловила на лету каждое его слово, а старик не спеша все разматывал и разматывал свиток воспоминаний.

…Квадратный, как шахматная доска, двор был зажат со всех четырех сторон толстыми и высокими стенами с колючей проволокой поверху. Днем за мощной оградой ни души, пустынно. Ночью безногий генерал не разрешал включать электрофонари: боялся стать мишенью для краснозвездных бомбардировщиков. Вокруг царило влажное удушье, невыносимая жарища… Обливаясь потом, под платанами, пальмами изредка отдыхал на низенькой повозочке безногий владыка, сам Гаусгофер. Он доверял ограждению больше, чем людям. Стена — безмолвный, но зато надежный часовой.