Сотвори себя - [12]

— А ты и вплавду наш папа? — прислонился к виску Павла холодным лобиком Тарасик.

— Ваш, самый родной! — тяжело прохрипел он. Горло перехватили спазмы.

— А ты, папа, иглал в войну и тебе луки отолвало? — Тарасик по-взрослому нахмурил бровки.

— Играл в войну, сыночек… Ой, как играл, чтоб того Гитлера парализовало! — горько, сквозь слезы улыбнулся.

— А ты гостинцев нам пливез с войны, папуля?

— Гостинцев? От зайчика?.. Я… Я отдам вам свой обед сегодня… И завтра, и послезавтра, пока буду в госпитале, — Павел растерянно вертел головой, посматривая то на детей, то на жену.

— Фашисты до зернышка выгребли… Что вывезли, что облили керосином… Скотину постреляли, изуверы, хату сожгли… Живем в землянке, как суслики, — плакала жена.

Павел с трудом поднялся на ноги, неуклюже обнял Харитю за плечи, лицом уткнулся в ее грудь и, как набедокуривший подросток, замер. Плечи его задрожали от горького мужского рыдания…

— Прости меня, Харитя, и вы, дети, простите, что так получилось… Не сумел я вовремя лихо отвести… И оно покоробило вас, ох как покоробило, — тяжко простонал.

— Павлуша, дорогой, не убивайся так. Горе уйдет, лишь бы ты был жив, только был бы ты с нами. Счастья нам большего и не надо…

— Ху-у-у! — облегченно вздохнул вдруг Павел, будто свалил с плеч целую гору. — За эти минуты я пережил больше, нежели за всю войну… Посмотри-ка на меня, Харитя, я только что, чувствую, матерь божья, поседел. Сердцем чувствую…

Харитя сначала не поняла, о чем говорит муж. Настороженно взглянула на него, и вдруг лицо ее передернулось от страшного испуга.

— Боже милосердный, что с тобой, Павлик?! — крикнула она и судорожными ладонями дотронулась до ежика стриженых его волос, не узнавая своего мужа: вот только что видела чернявого, а сию минуту — голова щетинится сединой. Перекрестила: не привидение ли это?

— Харитя, не бойся, это я… Понимаешь, это так… Я даже почувствовал, что седею… Так, говорят, было со многими на фронте…

Наступило гнетущее молчание в палате.

Харитя обеими руками обхватила голову Павла, прижала к своей груди, жадно осыпала ее поцелуями, будто хотела погасить ненавистную, непрошеную седину.

Вся палата каждый день тайно наделяла обедом истощенных детей.

— Ты же смотри, Харитя, не обкорми малышей, — строго предупреждал Павел, — чуток, понемножку… А то ведь, знаешь, можно и беду накликать…

Воспрянула, весело залепетала детвора. Куда девались их вялость, сонливость, безразличие.

Усатый на костылях как-то посоветовал Харите:

— Не проворонь удобного случая… Упади начальнику госпиталя в ноги — выпроси отца для детей, а себе мужа.

И Харитя, тощая, тоненькая, как сухой стебель подсолнечника, вытирая кулачками глаза, полные слез, разыскала самое высокое начальство.

— Смилуйтесь над нами, — держала малого на руках, а три девчушки рядом с ней стояли. — Отпустите Павла Крихту.

— Голубушка, видишь сама, кормим ею из ложечки… А ты — отпустите. Тебе что, мало мороки с четырьмя ртами?

— Вы не смотрите, что я такая изнуренная… Это горе истощило, как засуха колосок. Без мужа. А с ним и беда не беда. Я его буду, как ребенка, выхаживать. Прошу — отпустите!

— Я повторяю еще раз: не имею права этого делать! Понимаешь, не имею права. Надо проконсультироваться. Такого еще в моей практике не случалось… Наведайся, голубушка, через месяц.

Почти каждый день Харитя подолгу простаивала с детьми под окнами госпиталя.

Однажды усатый живо припрыгал к ней на костылях и заговорщицки сообщил:

— Завертелось… Твоего мужа, милая, изучают под микроскопом: комиссия-перекомиссия…

Весь госпиталь провожал Крихту. Даже те, кому категорически было запрещено подниматься с коек, прилипли к стеклам окон, наблюдая за трогательной картиной: дети вели отца домой…

Забегала, засуетилась Харитя в низенькой полутемной землянке, не знала, куда посадить мужа, каким словом его обласкать.

— Знаешь, чем я тебя порадую, Павлуша?.. Я тебя… искупаю, как бывало!

Жена взяла ухват, вытащила из печки два больших казана с кипятком. Выкатила из угла крутобокий, дубовой клепки, шаплык:[3] в нем с незапамятных времен «выкупывалась» династия Крихты.

Положила на дно сухого разнотравья: ромашку, чебрец, чистотел. Вооружившись большой тряпкой, подхватила один чугун и вылила горячую воду в деревянную посудину, затем второй, третий.

Клубы ароматного пара заполнили тесное жилище, обволокли Павла. Только сияла его счастливая улыбка, с которой он следил за Харитей.

— Мама, мы тебе будем помогать. Ладно? — ластились к ней девчушки.

— Спасибо, но я справлюсь без помощников. Кыш на улицу!

Дети обиженно вышли во двор, а Харитя закрыла дверь на крючок и подошла к мужу:

— Я тебе помогу, Павлик.

— Харитя, я стыжусь…

— Отвык от меня?

— От мирной жизни отвык…

Бережно раздела мужа, чтобы не причинить боли ранам. Харитя очень любила мыть мужа по большим праздникам. Откуда у нее взялась эта привычка, и сама не знала.

— Павлуша, как же ты жил все эти окопные годы без моих, как ты любил говорить, божественных рук?

— Ты мне часто снилась. — И поднял две белые культи рук, голый, худой, малец мальцом, как журавль, нерешительно шагнул в шаплык, умиротворенно, блаженно закрыл глаза и не спеша опустился в травяной навар. — Только сейчас поверил, что я дома, что ты рядом, Харитя, что за окном звенят голоса наших детей.