Сотвори себя - [13]

Жена присела на корточки перед мужем. Набирая в пригоршню пахучей воды, медленно цедила на его стриженую голову. Смотрела ему в лицо, измученное болью, но такое дорогое и милое.

— Павлуша, родимый, это ты? — спрашивала, веря и не веря, что он, тот самый воин, «грозный, жестокий и немилосердный к врагу», о ком писали в газете и вырезку прислали в сельсовет. Теперь вот в шаплыке сидит кроткий, беспомощный, а вокруг тишина, покой, только бинты напоминают о войне.

Под окном послышался шепот, детский галдеж. Харитя перевела свой взгляд на окно — все оно было облеплено детскими носиками, детские глазенки, полные любопытства, прикипели к Павлу.

Харитя выскочила на порог и погрозилась: «Кыш, бесенята! Чтобы не заглядывали в окно, как сороки в кость».

Вернулась в землянку и начала священнодействие…

После того как надраила Павла, Харитя суровым рушником, досуха, докрасна растерла его, затем закутала в полотняную простыню и уложила на чистую постель, на белые подушки, которые пришлось прятать во время оккупации.

— Ху-у-у… Ты, Харитя, всю войну с меня смыла, — облегченно вздохнул Павел и закрыл глаза.

…— Вот, Лида, тебе сказка, а мне бубликов вязка… Поразмысли! — Председатель сельсовета поднялся из-за стола, давая знать, что разговор окончен.

— Спасибо вам! Трижды спасибо, Павел Свиридович, за то, что поделились со мной самым сокровенным…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Едва взошло солнце, а Григорий уже вытащил из сарая санки, что смастерил для Оли, приладил на них две клетки с гусями, веревкой крепко привязал багаж. Просил в колхозе лошадей — не дали, потому и намерился собственными силами отвезти на базар в районный городок дорогостоящий товар.

Перед тем как двинуться в путь, зашел в хату, сердито содрал с головы шапку-штопанку, присел у нового стола, приятно пахнущего живицей, будто ладаном в церкви. В горнице никого, кроме Лиды, не было. Павел Крихта, видя нелады в семье, пораньше смылся на работу, Харитя повела своих малышей в школу, прихватив с собой и Оленьку, чтобы девчушка подышала свежим воздухом.

— Ты что, и позавтракать не дашь хозяину? — вызывающе, спесиво спросил он жену.

— Ну почему же? Дети похлебали постный суп, и ты отведай…

— Бузотер, ешь кондер[4]… хочешь ты сказать?

— Не задирайся. Ты же все увозишь на продажу… Хотела намекнуть, чтобы хоть для детей оставил гусятинки, но передумала: барин знает, что делает…

— Ты права. Не сообразил, но переиначивать не стану, а то неудача подстережет… Пусть молочко пьют, сметаной да вареничками лакомятся. Пусть свои и чужие дети скажут мне и за это спасибо. Голод ведь!

— Может, прикажешь поклониться в ноги, да еще и ручку поцеловать тебе, дорогой наш кормилец? — Лида налила в тарелку суп лапшу и поставила перед мужем, подала деревянную ложку-строганку, которой «топтала» картошку на вареники. — Даю тебе, Гришутка, черпачок, чтобы ты наелся, как бычок… Буханка перед тобой, отрежь хлеба столько, сколько душа пожелает.

— Ишь ты, сцапала меня за челюсть и выбиваешь ворсу… Растрезвонил о себе, доверился, дурачина-простофиля, вот и пожинай плоды… Вижу, что я тебе опостылел, опротивел, как горькая редька. Потерпи немного! Потерпи, и я себя перекую, как металл в кузнице, дабы тебе со мной не стыдно было и в люди выйти. Ты еще меня полюбишь, если до сих пор не удосужилась…

— Любопытно, чем же это ты меня собираешься околдовать? — Лида громко расхохоталась и закашлялась. — Вот потешил ты меня, так потешил!

— Смеется тот, кто смеется последний… Поняла?

— Не вышло на молоке — не выйдет на сыворотке…

— Угомонись, Лида! Поиздевалась вдоволь — и точка. Слышь… Что тебе привезти из Царичанки?

— Купи Оле что-нибудь… Мне ничего не надо.

— Я тебе, Лидуська, такое привезу — вся Крутояровка ахнет от удивления.

— Не вздумай! Прошу тебя, не вздумай, из твоих рук не возьму…

— Не артачься. Хочу начать интеллигентную жизнь.

— Не смеши курей!

— Хочу, чтобы ты пошла учиться в институт. Со временем станешь толковой учительницей. Хлопцы-десятиклассники будут в тебя влюбляться по уши, а девушки-шептухи копировать твои наряды, прически…

— Перестань фантазировать! Ешь.

— Я тоже пойду учиться на ветврача. А для тебя выпишу журнал, где выкройки… Глаза разбегаются: платья, жакеты, блузы… Станешь заправской модницей!

— Выкинь блажь из головы! Твой рай не по мне. В твоем раю одно хозяйство… А мне грезится пекло, в котором царствует проклятая любовь. Большая любовь — это каторга, это мука, это огонь, на котором ты себя испепеляешь. А ведь есть на свете и такие, кому не дано познать чертова зелья… Они выходят замуж без любви, без любви рожают детей, без любви умирают. Я же принадлежу к тем редкостным сумасбродкам, что до конца жизни не смогут насытиться колдовским напитком… Жгура, ты должен знать об этом!

— Что ты мелешь языком? Ты с ума сошла, Лидка? Начиталась всяких романов… А ты, семиразумная, считаешь, что у меня душа тряпичная? Разве я бесчувственный пень? Когда я тебя брал в жены — ты звездой сияла мне… Сколько по мне вздыхало девчат, я от всех отвернулся, тебя единственную допустил в свое сердце… Единственную! Потому что страстно любил. Любил тебя больше всех на свете! Я, грешный и праведный, не таясь доверился тебе, другу, любимой, милосердной сестре. Ты ослепила меня, ну, ну, как летом солнце в зените, когда на него смотришь в упор. Я был уверен, что моя безумная любовь перевесит твое чувство к Левку… Не сломил я тебя. Ты душой всегда принадлежала Даруге. А когда тот вернулся домой из Германии, ты совсем потеряла голову. Жаль, не можешь взглянуть на себя со стороны… Советую: не наделай глупостей. Не время. У нас есть доченька, над ее судьбой надо обоим задуматься. Ты еще должна себя проверить: способна ли ты разорвать нашу семью и в состоянии ли будешь потом слепить новую, как ласточка на отвесной стенке? И еще взвесь, захочет ли тебя взять Левко, которому ты, считай, жестоко изменила… Подумай, хорошенько подумай. Конечно, насильно копать колодец — воды не пить. — Григорий поднялся из-за стола, рукавом вытер вспотевший лоб и стал посреди хаты с протянутой шапкой в руке, будто просил милостыню…