Сотворение мира - [33]

Я — в Париже?! Я руки разброшу из тела,

Кину к небу, как хлеба куски:

Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела,

Не познав этой смертной тоски —

Пятки штопать за грош, по урокам шататься,

Драить лестницы Консьержери

И за всех супостатов, за всех святотатцев

В храме выстоять ночь — до зари…

О вы, души живые! Тела ваши птичьи

Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.

В запределье, в надмирных снегах, в заресничье

Ваша кровь на скрижалях жива.

И, не зная, как сода уродует руки,

Где петроглифы боли сочту,

Имена ваши носят парижские внуки:

Свет от них золотой — за версту.

О, Петры все, Елены и все Алексеи,

Все Владимиры нищих дорог!

Я одна вам несу оголтелой Расеи

В незабудках, терновый, венок.

А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену

Белощекая баба-Луна,

Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,

С колокольного звона пьяна.

ХРАМ АЛЕКСАНДА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ

Это две птицы, птицы-синицы,

Ягоды жадно клюют…

Снега оседает на влажных ресницах.

Инея резкий салют.

Рядом — чугунная сеть Сен-Лазара:

Плачут по нас поезда.

В кремах мазутных пирожное — даром:

Сладость, слеза, соль, слюда.

Грохоты грузных обвалов столетья.

Войнам, как фрескам, конец:

Все — осыпаются!

…Белою плетью

Жги, наш Небесный Отец,

Нас, горстку русских на паперти драной:

Звездным скопленьем дрожа:

Всяк удержал, и тверезый и пьяный,

Лезвие злого ножа

Голой рукою! А шлем свой кровавый

Скинуло Время-Палач —

Русские скулы да слезная лава,

Лоб весь изморщен — хоть плачь…

Сколь вас молилось в приделах багряных,

Не упомянешь числом.

Храма горячего рваные раны

Стянуты горьким стеклом.

Окна цветные — сердца да ладони.

Радуга глаз витража.

Рыжие, зимние, дымные кони.

Жернов парит беляша.

Крошево птиц — в рукаве синя-неба.

Семечки в грубых мешках!

Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.

Мы — как детей — на руках

Их пронесли!

А изящный сей город

То нам — германский клинок,

То — дождь Ла-Манша посыплет за ворот:

Сорван погон, белый китель распорот,

Господи, — всяк одинок!

Ах, витражи глаз лучистых и узких,

Щек молодых витражи —

Руки в морщинах, да булок французских

На — с голодухи! — держи!

Встаньте во фрунт. Кружевная столица,

Ты по-французски молчи.

Нежною радугой русские лица

Светятся в галльской ночи.

В ультрамарине, в сиене и в саже,

В копоти топок, в аду

Песьих поденок, в метельном плюмаже,

Лунного Храма в виду!

Всех обниму я слепыми глазами.

Всем — на полночном ветру —

Вымою ноги нагие — слезами,

Платом пурги оботру.

РАЗРЫВ

Взял грубо за руку. К устам, как чашу,

Поднес — пригубил — и разбил.

О боги, боги. Мы не дети ваши.

Вы нас пустили на распыл.

Подруга, слышь, — молочных перлов низка

Мне им подарена была!.. —

Мне, нежношерстной, глупой киске

С подбрюшьем рысьего тепла…

Подруга, ты умеешь по-французски,

А мне — невмочь. Слоновой кости плеч

Ты помнишь свет? И взор степняцкий, узкий,

Светлей церковных свеч.

Златые бары, грязные вокзалы,

Блевотный, горький дух такси.

И то, как Русь веревками связала —

Чрез все «тубо» и все «мерси» —

Мне щиколотки — чтоб не убежала!

И кисти рук потресканных — чтоб я

Всю жизнь, кряхтя и матерясь, держала

Чан снежного, таежного белья!

Чтоб, в уши завинтив ее алмазы —

Блискучий Сириус, кроваво-хлесткий Марс —

Под выстрелами умирала сразу,

Как при разрывах принято у нас.

И ты, фрондер, любовник фатоватый,

Песнь лающий в ненашенскую тьму,

Не заподозришь, что не девки мы — солдаты:

По гордому наследству, по уму

Неженскому, которого разрывом

Не испугать: — мы — пуповину рвем!

Прощай. Лишь в пустоте порвавшись — живы.

Лишь лоскутами яркими — живем.

А лоскуты сшивает в одеяло

Безносая, безгрудая, — Она…

Отыдь. Уже тебя поцеловала.

Уже тебе ни капли не должна

Своей карминно-винной, царской крови,

Тугого тела, яростной души.

…Умру — бери портрет, целуй глаза и брови

И ноздри раздувай, припомнивши духи.

И бормочи в слезах свои Пардоны,

И Силь Ву Пле, и Господи Прости, —

Не надо мне, Париж, твоей короны:

Я голяком хочу на Русь ползти.

МЕМЕНТО ЛЮТЕЦИА

Метель громадой тысячи знамен

Укрыла мавзолейный мрамор…

Да, здесь остался, кто в судьбу влюблен —

Три пастуха да старец Симеон,

Портрет, ножом изрезанный, без рамы.

Снег льет с небес — горючий, голубой.

Он льет и засыпает нас с тобой,

Наш мир гранитный и рогожный.

Прилив — отлив. Гей, ледяной прибой!

Немым — пред смертью — спеть возможно.

Да, можно петь! И выть! И прокричать,

И высыпать половой — слово.

Нам Каинова спину жжет печать.

Нам не поклонятся, не крикнут: «Исполать!» —

Народы, чужды и суровы.

А будут молча, зубы сжав, смотреть,

Как мы в геенне огненной гореть

Зачнем; как в выстывшей купели,

Утробно сжавшись, мертвые — на треть,

Мы будем песню петь, что — не допели.

Что не допели во хмельных, донских степях.

Не прохрипели в пулевых, взрывных полях

Там, на Дуге, на Курском Коромысле.

Ту, что шептали чревом — в рудниках.

Ту, что — когда в петле зависли

Елабужской ли, питерской — нутром

Стенали! Выдыхали! Вырывали —

Как жилу зверя рвет охотник — вон!

Как древо — топором —

Корявое, что выживет — едва ли…

Но выживали — с песней на устах!

С широкой, как метель и ветер! С этой —

Сияющей, как иней на крестах,

Как кровь — с гвоздей — на Божиих перстах,

Смеющейся у гроба: «Смерти — нету!..»

Да, здесь остался нищ — и стар, и млад.

Россия — свищ. В нем потроха горят,

Просвечены рентгеном преисподним.