Сотворение мира - [31]

А Страшный — малеванный — сбудется Суд,

И сбудется Божья улыбка —

Над миром, где бьют по коврам на снегу,

Где птичьего — искры! — помета,

Где вкусно махорку свою подожгу

Для мыслей большого полета…

И так затянусь… И так ввысь полечу…

Поежусь в фуфаечке драной…

Художник… затепли во храме свечу

За все мои рваные раны…

ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ

Огромной рыбой под Луною — Волга:

Как розовая кровь и серебро!

Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго —

Вот все твое добро:

Дегтярная смола ветхозаветной лодки,

Тугая, ржавая волна —

И женский лик Луны, глядящий кротко

С посмертного, пылающего дна…

Ловись же, рыба! Ты — еда людская.

Скрипи, уключина! Ты старая уже.

Ох, Господи, — рыбачка я плохая,

Но в честь отца, с его огнем в душе,

Так помня тех лещей, язей, что ты,

с крючка снимая,

Бросал в корзину в деньгах чешуи, —

Ты молодой, ты, маму обнимая,

Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… —

Так в полный рост встаю я в старой лодке.

Клев бешеный. Не успеваю снять:

Река — рыбалка — слезы — смех короткий —

Пацанка на корме — невеста — мать —

Рыдающая на отцовом гробе —

И снова — в плоскодонке — на заре —

Старуха в пахнущей лещами робе.

И рыба в серебре.

И космы в серебре.

ПОХОРОНЫ

Хоронили отца. Он художником был.

Гроб стоял средь подрамников, запахов лака —

Средь всего, чем дышал он и что он любил,

Где меж красок кутил, где скулил, как собака.

Подходили прощаться. И ложью речей,

Как водою студеной, его омывали…

Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.

Он не слышал, чьи губы его целовали.

Гордо с мамой сидели мы в черных платках.

Из-под траура — щеки: тяжелое пламя.

И отец, как ребенок, у нас на руках

Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…

Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,

Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,

Все хрипит человек: — Ты со мной, ты во мне, —

И, совсем уже тихо: — Ты слышишь, любимый?..

А потом подошли восемь рослых мужчин,

Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.

И поплыл мой отец между ярких картин —

Будто факел чадящий во тьме запалили.

Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.

И, как в колокол, резкий рыдающий ветер

В медь трубы ударял!

И валторновый хор

Так фальшивил,

что жить не хотелось на свете.

ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА

…Прости, прости же, дочь. Ты положила

Туда — с собой — бутылку да икону…

И вот лечу, лечу по небосклону

И плачу надо всем, что раньше было.

И больше до тебя не достучаться.

А лишь когда бредешь дорогой зимней

В дубленочке, вовек неизносимой, —

Метелью пьяной близ тебя качаться.

Я вижу все: как входишь в магазины

И нищую еду кладешь рукою

В железную и грязную корзину,

Плывя людскою гулкою рекою.

Я вижу все — как бьет отравный ветер

Тебя, когда идешь ты узкой грудью

Насупротив такого зла на свете,

Что легче камнем стынуть на распутье.

Я вижу, как — осанистей царицы —

Ты входишь в пахнущие потом залы

Золотоглавой, смоговой столицы,

Которой всех поэтов было мало!

Но слышу голос твой — браваду улиц,

Кипение вокзалов, вой надгробий —

Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,

Ты, в материнской спавшая утробе!

О дочь моя! Да ты и не святая.

Клади кирпич. Накладывай замазку.

Пускай, немой, я над землей летаю —

А ты — мои голосовые связки.

Так спой же то, что мы с тобой не спели:

Про бубен Солнца и сапфиры снега,

Про вдовьи просоленные постели,

Про пьяного солдатика-калеку,

Про птиц, что выпьют небеса из лужи,

Пока клянем мы землю в жажде дикой,

Про рубщиков на рынке — и про стужу,

Где скулы девки вспыхнули клубникой,

Про поезда — верблюжьи одеяла

Повытерлись на жестких утлых полках! —

Про то, как жить осталось очень очень мало

В крутой пурге, — а ждать уже недолго, —

Про то, как вольно я летаю всюду,

Бесплотный, лучезарный и счастливый, —

Но горя моего я не забуду,

И слез, и поцелуев торопливых!

Твоих болезней, скарлатин и корей.

Глаз матери над выпитым стаканом.

Земного, кровяного, злого горя,

Что никогда не станет бездыханным.

И в небесах пустых навек со мною

Искромсанная тем ножом холстина

И мать твоя

над рюмкой ледяною,

Когда она мне все грехи простила.

И только грех один…

Франция. Фреска

Вода — изумрудом и зимородком,

И длинной селедкой — ронская лодка,

И дымной корзиной — луарская барка.

Парижу в горжетке Сены — ох, жарко.

В камине камня трещит полено —

Пылает церковь святой Мадлены,

Швыряет искры в ночку святую…

Париж! Дай, я Тебя поцелую.

Я всю-то жизнешку к Тебе — полями:

Где пули-дуры, где память-пламя,

Полями — тачанок, таганок, гражданок,

Где с купола — жаворонок-подранок…

Бегу! — прошита судьбой навылет:

Нет, Время надвое не перепилит!

Рубаха — в клочья?!.. — осталась кожа

Да крестик меж ребер — души дороже…

Бегу к Тебе — по России сирой,

Где вороном штопаны черные дыры,

Где голод на голоде восседает,

А плетью злаченою погоняет!

Ты весь — бирюза меж моих ладоней.

Сгорела я за Тобой в погоне.

И вот Ты у ног, унизан дождями,

Как будто халдейскими — Бог!.. — перстнями…

А я и не знаю — что делать девке?

Забыла русские все припевки.

Лежишь, в мехах дымов, подо мною?! —

Валюсь Тебе в ноги — сковородою —

Где в стынь — расстегаи, блины, форели!

Где реки — в бараньих шкурах метелей!

А елки!..а зубья кровавых башен!..

Париж, наш призрак велик и страшен,

Наш призрак — выткан по плащанице

Снегов — кровоточащей багряницей: