Сотворение мира - [29]

Шрифт
Интервал

По углам сияют мыши вологодским серебром…
Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем.
Дай бутылку!.. Это ж чудо… Слабаку — не по плечу…
Так я чохом и простуду, и забвение лечу.
Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,
Мы приложимся губами к той холстине, где — темно…
И пройдет по сьене жженой — где вокзал и где барак —
Упоенно, напряженно — вольной страсти тайный знак!
Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой — и все грехи прощай!..
Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай…
Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.
Все дымней. Все изнуренней. Все больнее и дурей.
И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:
— Наливайте… Не томите… Хоть однажды — буду пьян…
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
В страшной черноте космической избы —
Краснокирпичные,
златокованные,
белокаменные столбы.
Ходят и падают, рвутся из пут.
Смерть и бессмертье никак не сомкнут.
Перья павлиньи.
Фазаньи хвосты.
Рубежи огневые
последней черты.
Слепящие взрывы
последних атак.
Адмиралом небес развернутый —
флаг.
Складки льются, гудят на ветру.
И я — солдат — я под ним не умру.
А коли умру — лик закину свой
К Сиянью, встающему над головой,
К Сиянью, которое — детский лимон,
Ярость багряная похорон,
Наготы январская белизна,
Жизнь, жизнь — без края, без дна,
Жизнь, жизнь — без начала, конца —
Близ обмороженного лица,
Близ ослепших от снежного блеска глаз,
Жизнь бесконечная —
идущая мимо и выше нас!
Но ею одной — дышу на веку.
Ухом ушанки
вытираю щеку.
И по лицу — как по снегу холста —
Текут все краски
и все цвета,
Заливают, захлестывают
с головы до ног…
Вот он — Художник.
Вот он — Бог.
ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКА
Подлодками уходят боты
Во грязь родимую, тугую.
Такая жизнь: свали заботу,
Ан волокут уже другую.
Старуха — сжата рта подкова —
Несет комок смертельно белый.
Твердят: вначале было Слово.
Нет! — крик ребячий — без предела.
Горит листва под сапогами.
Идут ветра машинным гулом.
Внезапно церковь, будто пламя,
На крутосклоне полыхнула!
Комок орет и руки тянет.
Авось уснет, глотнув кагора!..
А жизнь прейдет, но не престанет
Среди осеннего простора.
А за суровою старухой,
Несущей внучку, как икону, —
Как два голубоглазых духа —
Отец и мать новорожденной.
Они не знают, что там будет.
Нагое небо хлещут ветки.
Они идут, простые люди,
Чтоб соблюсти обычай предков.
Молодка в оренбургской шали,
Чьи скулам — сурика не надо,
Все молится, чтоб не дышали
Дожди на плачущее чадо.
Чтоб молоко в грудях пребыло.
Чтобы еще родились дети.
Чтоб мужа до конца любила.
Чтоб мама пожила на свете.
Чтоб на бугре, в веселом храме,
Для дочки таинство свершили…
А осень возжигала пламя,
Чтоб мы в огне до снега
жили.
СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
Устав от всех газет, промасленных едою,
Запретной правоты, согласного вранья,
От старости, что, рот намазав, молодою
Прикинется, визжа: еще красотка — я!.. —
От ветра серого, что наземь валит тело,
От запаха беды, шибающего в нос, —
Душа спастись в лечебнице хотела!
Врачам — лечь под ноги, как пес!
Художник, век не кормленный, не спавший.
Малюющий кровавые холсты.
Живущий — или — без вети пропавший —
За лестничною клеткой черноты,
Все прячущий, что невозможно спрятать —
За печью — под кроватью — в коадовой —
Художник, так привыкший быть проклятым!
В больнице отдохни, пока живой.
И, слава Богу, здесь живые лица:
Пиши ее, что, вырвав из петли,
Не дав прощеным сном темно забыться,
В сыром такси сюда приволокли;
А вот, гляди, — небрит, страшнее зэка,
Округ горящих глаз — слепая синева, —
Хотел, чтоб приняли его за человека,
Да человечьи позабыл слова!
А этот? — Вобла, пистолет, мальчонка,
От внутривенного — дрожащий, как свеча,
Крича: «Отбили, гады, все печенки!..» —
И сестринского ищущий плеча, —
Гудящая, кипящая палата,
Палата номер шесть и номер пять!
Художник, вот — натура и расплата:
Не умереть. Не сдрейфить. Написать.
На плохо загрунтованном картоне.
На выцветшей казенной простыне.
Как в задыханье — при смерти — в погоне —
Покуда кисть не в кулаке — в огне!
И ты, отец мой, зубы сжав больные,
Писал их всех — святых и дорогих —
Пока всходили нимбы ледяные
У мокрых щек, у жарких лбов нагих!
И знал ты: эта казнь — летописанье —
Тебе в такое царствие дана,
Где Времени безумному названье
Даст только Вечность старая
одна.
АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ
Бегу. Черной улицы угорь
Ускальзывает из-под ног.
Я жизнь эту кину, как уголь,
В печи раскаленный садок.
Напился?! Сорвался?!.. — Отыди,
Святое Семейство мое!
Художник, я все перевидел!
Холсты я сушил, как белье!
Писал, что писать заставляли.
Хотел, что — велели хотеть…
Нас силою царской пытали,
А мы не смогли умереть!
Мы выжили — в зольных подвалах,
Меж драных эскизных бумаг.
Сикстинская нас целовала —
Со всех репродукций — впотьмах…
Мы днем малевали призывы!
А ночью, за древним вином,
Ссутулясь, мы знали: мы — живы
В убийственном царстве стальном!
Вот из мастерской я — на воздух,
Орущий, ревущий, — бегу!
Что там еле теплитесь, звезды?!
Я — паклю на лбу подожгу!
Обкручена лысина светом,
Гигантским горящим бинтом!
Не робот, не пешка, — комета!
Сейчас — не тогда, не потом!
Безумствуй, горящая пакля,
Трещи на морозе, пляши!
Голодную выжги мне память
И сытую дрему души!
Шарахайтесь, тени прохожих,
В сугробов ночную парчу!..
Не сливочным маслом — на коже

Еще от автора Елена Николаевна Крюкова
Коммуналка

Книга стихотворений.


Аргентинское танго

В танце можно станцевать жизнь.Особенно если танцовщица — пламенная испанка.У ног Марии Виторес весь мир. Иван Метелица, ее партнер, без ума от нее.Но у жизни, как и у славы, есть темная сторона.В блистательный танец Двоих, как вихрь, врывается Третий — наемный убийца, который покорил сердце современной Кармен.А за ними, ослепленными друг другом, стоит Тот, кто считает себя хозяином их судеб.Загадочная смерть Марии в последней в ее жизни сарабанде ярка, как брошенная на сцену ослепительно-красная роза.Кто узнает тайну красавицы испанки? О чем ее последний трагический танец сказал публике, людям — без слов? Язык танца непереводим, его магия непобедима…Слепяще-яркий, вызывающе-дерзкий текст, в котором сочетается несочетаемое — жесткий экшн и пронзительная лирика, народный испанский колорит и кадры современной, опасно-непредсказуемой Москвы, стремительная смена городов, столиц, аэропортов — и почти священный, на грани жизни и смерти, Эрос; но главное здесь — стихия народного испанского стиля фламенко, стихия страстного, как безоглядная любовь, ТАНЦА, основного символа знака книги — римейка бессмертного сюжета «Кармен».


Красная луна

Ультраправое движение на планете — не только русский экстрим. Но в России оно может принять непредсказуемые формы.Перед нами жесткая и ярко-жестокая фантасмагория, где бритые парни-скинхеды и богатые олигархи, новые мафиози и попы-расстриги, политические вожди и светские кокотки — персонажи огромной фрески, имя которой — ВРЕМЯ.Три брата, рожденные когда-то в советском концлагере, вырастают порознь: магнат Ефим, ультраправый Игорь (Ингвар Хайдер) и урод, «Гуинплен нашего времени» Чек.Суждена ли братьям встреча? Узнают ли они друг друга когда-нибудь?Суровый быт скинхедов в Подвале контрастирует с изысканным миром богачей, занимающихся сумасшедшим криминалом.


Врата смерти

Название романа Елены Крюковой совпадает с названием признанного шедевра знаменитого итальянского скульптора ХХ века Джакомо Манцу (1908–1991), которому и посвящен роман, — «Вратами смерти» для собора Св. Петра в Риме (10 сцен-рельефов для одной из дверей храма, через которые обычно выходили похоронные процессии). Роман «Врата смерти» также состоит из рассказов-рельефов, объединенных одной темой — темой ухода, смерти.


Русский Париж

Русские в Париже 1920–1930-х годов. Мачеха-чужбина. Поденные работы. Тоска по родине — может, уже никогда не придется ее увидеть. И — великая поэзия, бессмертная музыка. Истории любви, огненными печатями оттиснутые на летописном пергаменте века. Художники и политики. Генералы, ставшие таксистами. Княгини, ставшие модистками. А с востока тучей надвигается Вторая мировая война. Роман Елены Крюковой о русской эмиграции во Франции одновременно символичен и реалистичен. За вымышленными именами угадывается подлинность судеб.


Безумие

Где проходит грань между сумасшествием и гениальностью? Пациенты психиатрической больницы в одном из городов Советского Союза. Они имеют право на жизнь, любовь, свободу – или навек лишены его, потому, что они не такие, как все? А на дворе 1960-е годы. Еще у власти Никита Хрущев. И советская психиатрия каждый день встает перед сложностями, которым не может дать объяснения, лечения и оправдания.Роман Елены Крюковой о советской психбольнице – это крик души и тишина сердца, невыносимая боль и неубитая вера.