Сотворение мира - [27]

И я стоял и мыслил, ослепленный:

Что, если он сейчас меня возьмет?

И он спустился — глыбою огня.

Меня сиянье радугой схватило.

И голос был:

— Зри и услышь меня —

Чтоб не на жизнь, а на века хватило.

Я буду гордо говорить с тобой.

Запоминай — слова, как та лепешка,

В какую ты вцепился под полой,

Какую съешь, губами все до крошки

С ладони подобрав… Но съешь сперва,

Что дам тебе.

Допрежь смертей и пыток

Рука простерлась, яростна, жива,

А в ней — сухой пергамент, мертвый свиток.

Исписан был с изнанки и с лица.

И прочитал я: «ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ.»

Что, Мертвое опять увижу море?!

Я не избегну своего конца,

То знаю! Но зачем опять о муке?

Избави мя от страха и стыда.

Я поцелуями украсить руки

Возлюбленной хочу! Ее уста —

Устами заклеймить! Я помню, Боже,

Что смертен я, что смертна и она.

Зачем ты начертал на бычьей коже

О скорби человечьей письмена?!

Гром загремел. В округлом медном шлеме

Пришелец тяжко на песок ступил.

«Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.

Ты счастье в лавке за обол купил.

Вы, люди, убиваете друг друга.

Земля сухая впитывает кровь.

От тулова единого мне руки

Протянуты — насилье и любовь.

Хрипишь, врага ломая, нож — под ребра.

И потным животом рабыню мнешь.

На злые звезды щуришься недобро.

На кремне точишь — снова! — ржавый нож…

Се человек! Я думал, вы другие.

Там, в небесах, когда сюда летел…

А вы лежите здесь в крови, нагие,

Хоть генофонд один у наших тел!

Я вычислял прогноз: планета гнева,

Планета горя, боли и тоски.

О, где, равновеликие, о, где вы?

Сжимаю шлемом гулкие виски.

Язычники, отребье, обезьяны,

Я так люблю, беспомощные, вас,

Дерущихся, слупых, поющих, пьяных,

Глядящих морем просоленных глаз,

Орущих в родах, кротких перед смертью,

С улыбками посмертных чистых лиц,

И тянущих из моря рыбу — сетью,

И пред кумиром падающих ниц…

В вас — в каждом — есть такая зверья сила —

Ни ядом, ни мечом ни истребить.

Хоть мать меня небесная носила —

Хочу жену земную полюбить.

Хочу войти в горячечное лоно,

Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,

Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов

Поставить яркой Радости печать!

Воздам сполна за ваши злодеянья,

Огнем Содомы ваш поражу, —

Но посреди звериного страданья

От самой светлой радости дрожу:

Мужчиной — бить;

и женщиной — томиться;

Плодом — буравить клещи жарких чресл;

Ребенком — от усталости валиться

Среди игры; быть старцем, что воскрес

От летаргии; и старухой в черном,

С чахоткою меж высохших грудей,

Что в пальцах мелет костяные четки,

Считая, сколько лет осталось ей;

И ветошью обвязанным солдатом,

Чья ругань запеклась в проеме уст;

И прокаженным нищим; и богатым,

Чей дом назавтра будет гол и пуст… —

И выбежит на ветер он палящий,

Под ливни разрушенья и огня,

И закричит, что мир ненастоящий,

И проклянет небесного меня…

Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!

Тебя, о человек Езекииль!

Я улечу.

Меня уже не будет.

А только обо мне пребудет быль.

Еще хлебнете мерзости и мрака.

Еще летит по ветру мертвый пух.

Но волком станет дикая собака,

И арфу будет обнимать пастух.

И к звездной красоте лицо поднимешь,

По жизни плача странной и чужой,

И камень, как любимую, обнимешь,

Поскольку камень наделен душой,

И бабье имя дашь звезде лиловой,

Поскольку в мире все оживлено

Сверкающим,

веселым,

горьким Словом —

Да будет от меня тебе оно

Не даром — а лепешкой подгорелой,

Тем штопанным, застиранным тряпьем,

Которым укрывал нагое тело

В пожизненном страдании своем…»

* * *

…И встал огонь — ночь до краев наполнил!

И полетел с небес горячий град!

Я, голову задрав, себя не помнил.

Меж мной и небом не было преград.

Жужжали звезды в волосах жуками.

Планеты сладким молоком текли.

Но дальше, дальше уходило пламя

Спиралодиска — с высохшей земли.

И я упал! Сухой живот пустыни

Живот ожег мне твердой пустотой.

Звенела ночь. Я был один отныне —

Сам себе царь

и сам себе святой.

Самсебе Бог

и сам себе держава.

Сам себе счастье.

Сам себе беда.

И я заплакал ненасытно,

жадно,

О том, чего не будет

никогда.

БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД

Нет для писания войны

Ни масла, ни глотка, ни крошки…

По дегтю северной волны —

Баржа с прогнившею картошкой.

Клешнями уцепив штурвал,

Следя огни на стылой суше,

Отец не плакал — он давал

Слезам затечь обратно в душу.

Моряцкий стаж, не подкачай!

Художник, он глядит угрюмо.

И горек невский черный чай

У рта задраенного трюма.

Баржу с картошкой он ведет

Не по фарватеру и створу —

Во тьму, где молится народ

Войной увенчанному вору.

Где варят детям желатин.

Где золотом — за слиток масла.

Где жизнью пахнет керосин,

А смех — трисвят и триедин,

Хоть радость — фитилем погасла!

Где смерть — не таинство, а быт.

Где за проржавленное сало

Мужик на Карповке убит.

И где ничто не воскресало.

Баржа с картошкою, вперед!

Обветренные скулы красны.

Он был фрунжак — он доведет.

Хоть кто-нибудь — да не умрет.

Хоть кто-нибудь — да не погаснет.

Накормит сытно он братву.

Парной мундир сдерут ногтями.

И не во сне, а наяву

Мешок картошки он притянет

В академический подвал

И на чердак, где топят печку

Подрамником! Где целовал

Натурщицу — худую свечку!

Рогода драная, шерстись!

Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!

И станет прожитая жизнь

Безвыходней и неприступней.

И станет будущая боль

Громадным, грубым Настоящим —

Щепотью, где замерзла соль,

Ножом — заморышем ледащим,

Друзьями, что в виду холста