Сотворение мира - [26]

Шрифт
Интервал
в этом мире проклятом,
И молится, чтоб еще секунду пожить
в этом мире недобром!
И жилы вздуваются:
это реки ломают льды.
И глаза закатываются:
это гаснут двойные звезды.
И солдат в заржавелом шлеме тянет на копье Ему губку —
глоток воды!
Это Божья милость!
А Он умирает, как человек —
мучительно, грозно и просто.»
ЖЕНА ЛОТА
И пламя черное! И гром!
Наш мир обрушился! И кровли
Стекали жидким серебром,
Потоками орущей крови!
Поняв, что драгоценна жизнь,
Забыв все золото — во Имя… —
Бежали все, чтобы спастись!
И я бежала вместе с ними.
Таща корзины и детей,
Крестясь, безумствуя и плача,
Бежала вдаль толпа людей
По тверди высохшей, горячей.
И в этом колыханье душ,
Что смерть и ночь огнем хлестала, —
«… наш дом горит!..» — мне крикнул муж…
Я бросила бежать. Я стала.
И, в потный маленький кулак
Зажав навеки ожерелье,
Я оглянулась! Посмотрела!
Да, это в самом деле так!
Я больше чуда не ждала.
Я просто знала: нету чуда.
И обняла меня остуда
И прямо к сердцу подошла.
И, каменея от любви,
И, ничего уже не слыша,
Я подняла глаза свои
От гибели — туда, превыше.
РЕВОЛЮЦИЯ
Это тысячу раз приходило во сне.
Площадь. Черная грязь костоломных снегов.
Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.
И костры наподобье кровавых стогов.
На снегу, близко лавки, где надпись: «МЪХА»,
В кровянистых сполохах голодных костров,
В мире, вывернувшем все свои потроха
Под ножами планет, под штыками ветров, —
В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,
И засохшим бинтом, и ружейною ржой, —
Тело тощей Старухи прощалось с душой,
Навзничь кинуто за баррикадной межой.
Поддергайчик залатан. Рубаха горит
Рваной раной — в иссохшей груди земляной.
Ангел снега, над нею рыдая, парит.
Над костром — мат солдатский, посконный, хмельной.
И рубахи поверх ярко выбился крест.
И по снегу — звенящие пряди волос.
Кашель, ругань и хохот, и холод окрест.
Это прошлое с будущим вдруг обнялось.
А Старуха лежала — чугунна, мертва.
Так огромна, как только огромна земля.
Так права — только смерть так бесцельно права.
И снега проходили над нею, пыля.
И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка:
— Спаси! Сохрани… —
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.
А Девчонка та — в лагерной робе была.
Выживала на клейком блокадном пайке.
И косынка ей красная лоб обвила.
И трофейный наган бился в нежной руке.
А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом…
И шептала Девчонка:
— Робенок помрет… —
И мечтала о нем — о живом! О живом!
Через звездную кожу ее живота —
В пулевом — бронебойном — прицельном кольцен —
В мир глядела замученная Красота —
Царским высверком на пролетарском лице.
В мир глядели забитые насмерть глаза
Голодух, выселений, сожженных церквей, —
А Девчонка шептала:
— Ох, плакать нельзя…
А не то он родится… да с жалью моей!..
И себе зажимала искусанный рот
Обмороженной, белой, худою рукой!
А Старуха лежала. И мимо народ
Тек великой и нищей, родною рекой.
Тек снегами и трупами, криком речей,
Кумачом, что под вьюгою — хоть отжимай,
Тек торчащими ребрами тонких свечей
И командами, чито походили на лай,
Самокруткою, что драгоценней любви,
И любовью, стыдом поджигавшей барак,
И бараком, что плыл, будто храм на Крови,
Полон детскими воплями, светел и наг!
Тек проселками, знаменем, снегом — опять,
Что песком — на зубах, что огнем — по врагу!
И стояла Девчонка —
Великая Мать.
И лежала Старуха
на красном снегу.
АССУР, АМАН И ЭСФИРЬ
Тьма комнаты — разливом устья.
Узоры скатертной парчи.
В чугунных пальцах чаша хрустнет.
И сталактиты — две свечи.
Мужик вино ко рту подносит.
Небриты щеки. Сед висок.
Копье морщины в переносье.
А в мочке золота кусок.
А рядом с ним в тугих браслетах —
Царица выжженной земли.
Холодным именем планеты
Ее когда-то нарекли.
И третий — за столом накрытым.
И оба ей в глаза глядят.
Лицо — предсмертием изрыто.
И только жить глаза — хотят.
Уже не встать! Посуду локтем
Не опрокинуть со стола!
Лишь ревности стальные когти
Вонзились в мир, где яжила!
И два мужицких тяжких взора,
Два жадно брошенных копья,
Вошли. И брызнула позором
Поверх виссона — жизнь моя.
ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ
Гола была пустыня и суха.
И черный ветер с севера катился.
И тучи поднимались, как меха.
И холод из небесной чаши лился.
Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.
Обветренный свой лик я вскинул в небо.
Пока не умер я. Пока я здесь.
Под тяжестью одежд — лепешка хлеба.
А черный ветер шкуры туч метал.
Над сохлой коркой выжженной пустыни
Блеснул во тьме пылающий металл!
Такого я не видывал доныне.
Я испугался. Поднялись власы.
Спина полкрылась вся зернистым потом.
Земля качалась, словно бы весы.
А я следил за варварским полетом.
Дрожал. Во тьме ветров узрел едва —
На диске металлическом, кострами
В ночи горя, живые существа
Смеялись или плакали над нами!
Огромный человек глядел в меня.
А справа — лев лучами выгнул гриву.
А там сидел орел — язык огня.
А слева — бык, безумный и красивый.
Они глядели молча. Я узрел,
Что, как колеса, крылья их ходили.
И ветер в тех колесах засвистел!
И свет пошел от облученной пыли!
Ободья были высоки, страшны
И были полны глаз! Я помолился —
Не помогло. Круглее живота Луны,
Горячий диск из туч ко мне катился!
Глаза мигали! Усмехался рот!
Гудел и рвался воздух раскаленный!
Продолжить чтение
Еще от автора Елена Николаевна Крюкова
Коммуналка

Книга стихотворений.

Аргентинское танго

В танце можно станцевать жизнь.Особенно если танцовщица — пламенная испанка.У ног Марии Виторес весь мир. Иван Метелица, ее партнер, без ума от нее.Но у жизни, как и у славы, есть темная сторона.В блистательный танец Двоих, как вихрь, врывается Третий — наемный убийца, который покорил сердце современной Кармен.А за ними, ослепленными друг другом, стоит Тот, кто считает себя хозяином их судеб.Загадочная смерть Марии в последней в ее жизни сарабанде ярка, как брошенная на сцену ослепительно-красная роза.Кто узнает тайну красавицы испанки? О чем ее последний трагический танец сказал публике, людям — без слов? Язык танца непереводим, его магия непобедима…Слепяще-яркий, вызывающе-дерзкий текст, в котором сочетается несочетаемое — жесткий экшн и пронзительная лирика, народный испанский колорит и кадры современной, опасно-непредсказуемой Москвы, стремительная смена городов, столиц, аэропортов — и почти священный, на грани жизни и смерти, Эрос; но главное здесь — стихия народного испанского стиля фламенко, стихия страстного, как безоглядная любовь, ТАНЦА, основного символа знака книги — римейка бессмертного сюжета «Кармен».

Красная луна

Ультраправое движение на планете — не только русский экстрим. Но в России оно может принять непредсказуемые формы.Перед нами жесткая и ярко-жестокая фантасмагория, где бритые парни-скинхеды и богатые олигархи, новые мафиози и попы-расстриги, политические вожди и светские кокотки — персонажи огромной фрески, имя которой — ВРЕМЯ.Три брата, рожденные когда-то в советском концлагере, вырастают порознь: магнат Ефим, ультраправый Игорь (Ингвар Хайдер) и урод, «Гуинплен нашего времени» Чек.Суждена ли братьям встреча? Узнают ли они друг друга когда-нибудь?Суровый быт скинхедов в Подвале контрастирует с изысканным миром богачей, занимающихся сумасшедшим криминалом.

Врата смерти

Название романа Елены Крюковой совпадает с названием признанного шедевра знаменитого итальянского скульптора ХХ века Джакомо Манцу (1908–1991), которому и посвящен роман, — «Вратами смерти» для собора Св. Петра в Риме (10 сцен-рельефов для одной из дверей храма, через которые обычно выходили похоронные процессии). Роман «Врата смерти» также состоит из рассказов-рельефов, объединенных одной темой — темой ухода, смерти.

Русский Париж

Русские в Париже 1920–1930-х годов. Мачеха-чужбина. Поденные работы. Тоска по родине — может, уже никогда не придется ее увидеть. И — великая поэзия, бессмертная музыка. Истории любви, огненными печатями оттиснутые на летописном пергаменте века. Художники и политики. Генералы, ставшие таксистами. Княгини, ставшие модистками. А с востока тучей надвигается Вторая мировая война. Роман Елены Крюковой о русской эмиграции во Франции одновременно символичен и реалистичен. За вымышленными именами угадывается подлинность судеб.

Безумие

Где проходит грань между сумасшествием и гениальностью? Пациенты психиатрической больницы в одном из городов Советского Союза. Они имеют право на жизнь, любовь, свободу – или навек лишены его, потому, что они не такие, как все? А на дворе 1960-е годы. Еще у власти Никита Хрущев. И советская психиатрия каждый день встает перед сложностями, которым не может дать объяснения, лечения и оправдания.Роман Елены Крюковой о советской психбольнице – это крик души и тишина сердца, невыносимая боль и неубитая вера.