Сотворение мира - [35]

Как стеаринный, слезный ток

Вдоль икр и голеней Распятья.

Есть старости белесый бред.

Крик похоронный — бархат алый.

И есть безумие — стилет! —

А с лезвия Луна стекала,

Когда входил он под ребро,

Где желтый жир и бабья слякоть,

Но так изогнуто бедро,

Что суждено, сжав зубы, плакать.

Вот это все — как рассказать?!

Бах выболтал. И Моцарт выдал.

И, Боже, музыку опять

На снег, босой, из храма, выгнал.

Святая мученица — и

Мучительша, каких не сыщешь,

Ты, музыка, взамен любви

В ушах, как голый ветер, свищешь.

Но мир — не музыка. Но мир —

Он Богом слеплен, не тобою,

Из грязи, из вонючих дыр,

Из бирюзы под злой стопою.

Из воплей рабьих и костей

Солдатских; из телес, что тестом

В котле зимы взойдут в людей,

Займут средь звезд на небе место.

Его ты не преобразишь.

Не выродишь — ты разве баба?!..

И смоляной петлей — Париж:

Голгофа, Мекка и Кааба.

Ты проклят музыкой. Ты раб.

И все звучит. И все немое.

И когти лунных львиных лап

Свисают с крыши над тобою.

Сто поколений здесь пройдет:

Венеды, хлодвиги и франки.

Пребудут: ночь, и черный лед,

И визги пьяненькой шарманки.

И так же — над Консьержери —

По шляпку вбита в горло боли —

Звезда, твой фа-диез. Смотри

Ты ей в лицо со дна юдоли.

Плевать на то, что не сыграть.

Что зрячий хлеб — глухие съели.

Там, в пустоте, — рыдает мать

Над голопузкой в колыбели.

И это плачет Жизнь сама,

Меняя мокрые пеленки,

По Музыке сходя с ума,

Как по нероженом ребенке,

И эти слезы в пол-лица,

И эти волглые рыданья —

Твоя, мой гений, без конца

Кантата, без роду-названья.

ЧЕРНАЯ МОЛЬ. ПАМЯТИ ВЕРТИНСКОГО

…Я знаю: там бананы и лимоны.

Я знаю: слуг раскосых по щекам

Там бьют, когда неловко, ослепленно

Они укутывают в шубы важных дам.

Там реки фонарей текут, сияя,

В ночных, кроваво-мрачных, берегах…

О господа!.. Я девушка больная —

Чахоточный румянец на щеках!..

Подарят мне грошик — пойду я напьюсь,

А может, сгрызу и жаркое.

Я в танце с красивым юнцом покружусь,

До щиколки ножку открою.

Я знаю: там, где-то, волшебная жизнь!

Супы черепашьи, алмазы…

А ночью себе бормочу: продержись!..

А если не сдюжишь — так сразу…

* * *

…Вы за оконными решетками.

Вы за смешными жалюзи.

Вы в булошных стоите — кроткими,

И лишь — пардон, шарман, мерси.

Вы каблучишками — по гравию.

Вы шинами — по мостовой.

Вы парижанам всем потрафили:

Вы представляете живой

Страну, давно уже убитую,

Страну, что — скоро век — мертва.

…Ты! Над стиральными корытами

Клонись, Психеи голова.

И крестик со бечевки валится

В златую пену до небес…

В кафэ хозяин — дрянь и пьяница —

Намедни под юбчонку влез.

А пальцы толстые, дубовые,

А нет ни силы, ни тоски…

А ветки Рождества еловые —

Во сне: до гробовой доски.

* * *

…Я не знаю, зачем в этом мире прекрасном

Столько выстрелов — в плоть,

столько крови лилось?!

Сколько раз он делился на белых и красных.

Сколько черного угля в парчу запеклось…

И опять, и опять — вы в дубовых, сосновых

Или цинковых, Боже, железных гробах

Устаете вы плыть над толпою бредовой,

На чужих озверевших руках.

И какая-то дама с букетом фиалок —

Иль слепая от горя солдатская мать?! —

Резко сбросила в снег дорогой полушалок

Цвета крови, чтоб люди могли зарыдать.

И валили зеваки, и, не чувствуя боли,

Босиком по наждачным российским снегам

Шла и Богу шептала: «Родимый, доколе?!..

Дома плачет последыш. Его — не отдам.

Всех Ты взял, милый Господи, в гекатомбу святую.

Век до шеи связала. Рукоделью — конец.

Прямо в губы, Господь,

я Тебя поцелую,

Если Ты мне укажешь,

кто здесь царь, кто — подлец.»

И земля была устлана темно-лапчатой хвоей,

И гремели в ночи фонари, ледяны.

И стояли за храмом, обнимаяся, двое,

Узкоглазы, косматы, страшны.

* * *

…Я себе затвердила: я черная моль.

Посходила я сладко с ума.

Это нищих изгнанников гулкий пароль,

Это с пряностью тайской сума.

Не вопи: обязательно скатишься вниз.

Магазинишки — пропасть и ад.

Голубь ходит, клюет ненавистный карниз.

Карусельные кони гремят.

Я шарманщице суну в ладонь — на стопарь:

На, старуха, согрейся в мороз.

А в Париже — декабрь,

а в Париже — январь,

И лицо все опухло от слез.

Жри каштан, эмигрантка!.. Не выйдет Ла Моль

Целовать твой немытый подол.

Я летучая мышь или черная моль?..

И сабо мои стоят — обол.

И подбит ветерком мой истоптанный плащ

С соболиным — у горла — кружком.

Чашку кофе, гарсон!..

Я замерзла, хоть плачь.

Я застыла гаменским снежком.

Только в нежной, горячей согрелась руке —

Страшно, больно швырнули меня

В чернь и сутемь, где Сена течет налегке,

Хохоча, от огня до огня…

Толстопузый рантье. Куртуазный Париж.

Часовщик — перламутров брелок.

Я одно поняла: я летучая мышь.

Я крылом подметаю порог.

И меня во полях не обнимет король,

Всю в букетах душицы, смеясь!..

На просвет — через рюмку — я черная моль.

Мир — башмак. Я — налипшая грязь.

Но душа, что с ней делать?!.. — взыскует Креста.

Шубка ветхая. Дрожь на ветру.

На, шарманщица, грош, пей во здравье Христа,

Валик свой заверти, как в жару.

И польется такая музыка в мороз,

Грудь ножами мою полоснет,

И польется по скулам мед яростных слез,

Горький, русский, невыпитый мед.

И шарманщица схватит меня за плечо,

Как когтями. Почувствую боль.

Эх, поплакать в мороз хорошо, горячо,

Сен-жерменская черная моль.

Я дырявый плащишко до дна распахну:

Видишь — реки, увалы, хребты?!..

Ты не сдюжишь, кабатчик, Простора жену.