Сообщение - [5]

где чайки бедные кричат о звонком вздоре

известняку – а он от старости оглох,

где рвется к морю с пыльных плоскогорий

кладбищенский чертополох,

где ящерка и уж, невызревшая смоква

на греческом кусте —

жизнь не обветрилась, нет, что ты, не поблекла —

стоит в бесценной наготе

и смотрит ввысь, и ясно слышит море

далекое, и молча мы поем

о том, что звезды – соль, рассыпанная к ссоре

бессмертия с небытиём.

«Отскользив в коньках нехитрых по истоптанному льду…»

Отскользив в коньках нехитрых по истоптанному льду,

лоб вспотевший снегом вытру, в дом нетопленый войду —

там в коробке из-под ветра пыль серебряная, и

выцветают незаметно фотографии мои.

Слово «быть», крещенский иней, превратится в слово «был»,

побледнел июльский синий, стал осенне-голубым,

следом красный поддается, цвет любви – глядишь, и нет,

только желтый остается – цвет измены, тленья цвет.

Переезд за перелетом, град за городом, зима

вслед за слякотью – чего там, так велела жизнь сама,

то вздохнет, то тихо ахнет, лик ладонями прикрыв,

лишь бумагой ветхой пахнет мой любительский архив.

Прожит вечер или выжат – а огонь уже впотьмах

подступает: письма лижет, да в сырых черновиках

роется, мало-помалу разгорается – и вот

озаряет черно-алым все, что будет и уйдет.

«В доме наследственных верующих бакалейщиков, уже…»

В доме наследственных верующих бакалейщиков, уже

полвека требующем ремонта,

тихих гостей потчуют черным чаем с благоуханием

горького бергамота,

над сухими лилиями у камина мерцают, горят зеркала,

кривые

от старости. Это жилье, каламбуришь ты, здесь греются

и скорбят живые.

Не философствуй, дурочка, отвечаю. Ну что ты вещаешь

urbi et orbi?

Разве не всем известно, что у живых не много зеркал для

скорби?

Уши у них проколоты, губы раскрыты, и мало кто над

собою волен

в заповедной роще бессчетных церквей и скольких-то

колоколен.

Простодушные сестры и братья мои, по одному уходящие

в море,

словно сикстинские рыбаки, смотрят на звезды с печалью

в предсмертном взоре,

вечером, в красно-зеленый сочельник длинными спичками

зажигают свечи —

и ручной, домовитый воздух так переполнен тенями, что

трудно расправить плечи.

«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес…»

«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес.

Рад бы жизнь переписывать набело – только времени

стало в обрез.

Долистать бы ночное пособие по огням на межзвездных

путях,

залечить наконец хронофобию – не молитвой, так

морфием». Так

человек размышляет единственный, оглушенный бедой

мировой,

ослабевший, а все же воинственный, непохожий, но просто

живой.

Всем воздастся единою мерою. И когда за компьютером он

до утра ретуширует серые фотографии серых времен —

пусть бензин и промерзшая Лета, пусть облака

над отчизной низки —

только б светопись, ломкая летопись, заливала слезами

зрачки

«Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати…»

Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати,

давно забыл, что мир нечист, что человек зачат в разврате:

он предков чтит, не пьет вина, мурлычет мантры допоздна

не видит снов про лед и пламя, но слышит: на краю земли

шумят просторными крылами невидимые журавли.

И рад бы в рай, да не пускают грехи. Поплачем, помолчим.

Как в сердце бьет волна морская тяжелым золотом своим!

И пленный ум, и ум бессонный боятся неодушевленной,

необратимой череды унылых перевоплощений —

псом станет царь, дебилом – гений, землей – полночные

труды.

Звезде – сгущающейся плазмой, нам – льдом

на воспаленных снах

утешиться, да, безобразной, но честной старостью. Монах

тибетский – непорочный лотос, живая молодость

и кротость, —

не станет за меня молиться подстреленному журавлю —

но я и сам с небесной птицей дорог воздушных не делю.

«В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?…»

В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?

В те времена подростки вместо любовных утех

приходили миловаться в отделы свободного доступа

пахнущих бедной пылью районных библиотек.

Целовались. Переписывали Асадова. Недолюбливали

Корчагина.

Говорили, робея, что даже в Рождественском что-то есть.

Можно что угодно, твердили, написать на бумаге, но

главное все-таки – совесть, талант и честь.

Выходя на Кропоткинскую, ежились, улыбались, обедали

пончиками с сахарной пудрой по 80 копеек кило.

Листья сентябрьские падали, бронзовые медали старости,

и не ведали

ни прошедшего, ни грядущего. Нам повезло, повезло,

повторяли советские девочки-мальчики с умными лицами,

с подачи коммунальных реабилитированных вдов.

На церквях,

разумеется, никаких крестов, но ведь могли же родиться мы

в гитлеровской Германии или при культе личности? Ах,

видишь, как хочется царскосельской прозы – словно

врагу народа

высшей меры, словно Набокову – рифм, словно

ублюдку – титула. Пуск —

самая стрёмная кнопка. Стали зимы бесснежны, захирели

библиотеки, мода —

это то, из чего я вышел, поскольку поседел и обрюзг.

Труд стал дорог, а вещи дешевы. В вакууме пресловутом

плавая,

плачут звезды, но умеет Господь разрядиться чеканной,

сухой строкой.

Пой, загулявший прохожий. Я лох, я любую музыку схаваю.

Зимы бесснежны, но и бессмертны, я сам такой.

«О чем он тосковал, подопытный подросток…»

О чем он тосковал, подопытный подросток,

по проходным дворам, среди белесых блесток