Сообщение - [7]

Когда молодая надежда тебе отворяет уста:

Скажи мне, Медея, ведь это неправда? Они еще живы?

2.

Старинным царством звуков «дж» и «мц»

бредет турист с блаженством на лице.

то самогоном тешится крестьянским

из виноградной шкурки, то вино

из горла пьет, хотя ему оно

не в кайф – по итальянским ли, испанским

понятиям, букет чрезмерно прост.

Зато лаваш! Зато прощанье звезд

с Творцом по православному обряду,

когда наш новый Тютчев в дольний мир

спускается, покинув шумный пир,

чтоб помолиться городу и саду.

Гостиница. iPod или iPad?

Гимн не допет, не допит горний свет,

стареет на тарелке сыр, обветрясь,

и ласково седому дураку

диктует муза легкую строку

на статую играющего в тетрис.

А резкое наречие свистит

и завивается, под ветром шелестит

древесной стружкою. Вначале было слово,

потом – слова, потом – соцветья строф.

И город вздрагивает, будто слышит рев

бомбардировщика, разбойника ночного.

Жизнь в Колхиде была б легка, когда бы не испаренья

малярийных зыбей, не разруха, не воровство

сильных мира сего. Жизнь в Колхиде – праздник слуха

и зренья,

как, впрочем, и осязанья. Полагаю, что ничего

страшного. Буду и я помирать, не подавая виду

по причине гордости, буду и я обнимать

деву не первой молодости. Позолоченное руно в Колхиду

везут из соседней Турции. То-то славно дышать,

осознавать, смеясь, что дубленой овечьей кожей

не прикрыть обнаженных чресел, перезрелым инжиром не

утолить голода. Я признаюсь тебе: похоже,

что мы все-таки, к несчастью, смертны. А как же звезды? Оне,

объясню, как неудавшийся химик, не более чем костры из

водорода и гелия, годного лишь в качестве начинки для

глянцевых шариков с Микки-Маусом. Зрелость, лживость,

лень и детский восторг – чему только не учила наша земля,

как дорожили мы смолоду нетленным именем-отчеством,

но перед урочным уходом в посейдонову тьму —

все ясней и печальнее на неухоженном, на болотистом

побережье, унаследованном у тех мореплавателей, кому

не удалось, у кого, как ни огорчительно, не выгорело.

Безрукий нищий на пляже обходит курортников. Визг

русской попсы из нехитрого бара. Князю – игорево,

а что же нам? Неужели неправедный суд, вдовий иск?

«Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея…»

Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея.

Брадобрей в отпуску бредет вверх по тропинке, ведущей

вниз.

В августе у нас не читают книг – только еженедельники

поглупее,

и смакуют крепкий индийский с густыми пенками

от варенья из

черноплодной рябины с яблоком. Тут, за семейным

столом, все еще

живы – тем и бесценен этот снисходительный месяц,

тем и хорош —

стар и млад, улыбаясь, дружно поют, озираясь

на пламенеющий

востроносый закат. Ни новостей, ни роговой музыки.

«Эй, не трожь! —

отбиваюсь от нелицеприятного времени. – Брось!

Про твою осень

даже слушать не буду. Мы – врозь, ты только гниль, ржа…»

А оно державно приказывает: «Подъем!». И я, покаянно

дрожа,

застываю, что муравей, в окаменевшей смоле среднерусских

сосен.

«Солнце уже садится, а я не успел проснуться…»

Солнце уже садится, а я не успел проснуться.

Как слепит глаза похмельная эта монетка

с удалым профилем принцепса! Под алым облаком вьются

чайки печальные. Ты права, ночь наступает редко,

но зато молчаливо и (шепотом) бесповоротно.

Блещет осколок солнца в кипящем море, и черепаха,

на которой покоится мир, поворачивает костяное брюхо

к ежедневному небу. «Холодно и свободно», —

вымолвишь ты. И я кивну, потому что

мы так долго отлынивали от длины жизни, от ее кривых линий,

что дождались часа, когда зрачку ничего не нужно,

кроме луча – пыльно-зеленого, словно лист полыни.

«Струятся слезы матери, твердь спит…»

Струятся слезы матери, твердь спит.

Грач-феникс молча чистит перья.

Священник грех водой святой кропит.

Спокойный пекарь-подмастерье

запоминает музыку муки,

теплопроводность кирпича в заветном

нутре печи, глубокие желобки,

бороздки жёрнова, с трудолюбивым ветром

брачующиеся. Плотный известняк

не столь тяжел, сколь косен, порист.

Скажи мне, отче, в наших поздних днях

есть смысл? Молчу. Хотя бы жар? Хотя бы поиск?

Лишь горе светлое гнездится между строк,

сквозит в словах непропеченных:

я царь, я раб, простуженный зверек,

допустим, брошенный волчонок.

Не знает хлеба волк, не ведает зимы

метельный мотылек. Душа, ты легче гелия.

А мельница скрипит, и печь дымит, и мы

поем осеннее веселье.

«…и атом нам на лекциях забытых…»

…и атом нам на лекциях забытых

показывали: вкруг его ядра

вращались электроны на орбитах

из проволочек. Ночь была щедра

на звезды дикие, на синие чернила,

табачный дым и соль девичьих слёз.

Что минует, то станет мило?

Нет, то – поэзия, а я всерьёз.

Вот вымокший балкон. Вот клен багроволистый.

Юдоль беспамятства и тьмы.

Но занавес небес – глухой и волокнистый

асбест – вдруг рвется там, где мы

забыв от счастья самые простые

слова и времени берцовый хруст,

застыли на краю пылающей пустыни,

не размыкая грешных уст.

«одно белковое тело пришло к другому…»

одно белковое тело пришло к другому

на первом спортивное на втором зеленый халат

первое тело честную песенку спело

а второе вдруг подхватило но невпопад

второе тело кололо первое полой иголкой

забирало кровь на анализ желчь и мочу

потом любовалось его алой футболкой

махнемся не глядя? а то (смеясь) залечу