Сообщение - [6]

безвестного снежка, небесного огня?

Шептал ли, гений лицемерный, «чур меня»?

В пятнадцати свечах из-под земли котельной

предчувствовал ли свет – метельный и смертельный?

Спит мертвый человек, сопит живой, считая,

что пробуждение и вера – вещь простая.

Храпит очкарик, диабетик, царь

в безвредном времени, поющем, как глухарь,

рисующем, как зверь, грызущем, словно горе —

вдову, впадающем в бесхитростное море,

неоспоримое. А умник наш не помнит,

как подвывал старинный радиоприемник,

негодовал буран, и дальняя волна

переполняла мир, выплескиваясь на

тот смысл, что ищем мы в зиме ненастоящей —

газетные щиты, котлы земли пропащей.

«Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небом…»

Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небом

суеверная грусть – так бывает русской зимой,

будто кто-то вышел, скажем, за черным хлебом

и уже не вернется, не вернется домой,

и такое там, в вышних, воображаемое приволье,

что хочется тихо ахать, ловить ускользающий свет,

будто вышел, смеясь, за сахаром или солью,

а обратно дороги нет.

Замело? Или просто пора в дорогу

по односторонней улице? Седобородый Лот

не оборачивается, дети-внуки бодро шагают в ногу,

только старуха жена отстала – должно быть, нагонит,

не пропадет.

Неужели и я оттрубил почти весь срок, преследуя

неуловимое: дрожь в вездесущем воздухе, бессловесный бой

черно-белых китайских начал? Хорошо бы при этом еще гордиться победою

над отступающим ворогом, то бишь самим собой,

и различать в жужжании пчел – там, где заснеженное гречишное поле —

неумолчную мусикию. Вышел, все бросил, черт знает куда бредешь.

Мало, мало мёда и хлеба, почти нет средиземноморской соли.

Впрочем, это все возрастное. Не обращай внимания,

молодежь.

«Как просто все: робки и веселы…»

Как просто все: робки и веселы

влюбленные, магнолии голы,

хохочут школьники, и ты меня узнала

издалека. Свет в складках, в бугорках,

и ветки все в бутонах, пухлых, как

кошель у флорентийского менялы.

Нет в жизни счастья, как гласит тату —

ировка воровская. В пустоту

уйдем, бессмертников угрюмые отряды.

И вредничает Бог: ни «а» тебе, ни «бе»,

завидуя часам, висящим на столбе, —

идут, но и стоят, не двигаются, гады.

«Уходишь – уходи», – твердят. Но я забыл

ключи и сотовый, я слишком жизнь любил,

чтоб сразу отбывать. Тут – крокус, там – фиалка,

а там еще тюльпан. И эти лепестки

так уязвимы, так неглубоки,

что Чехов вспоминается. И жалко

всех и всего. Любимая, своди

меня туда, где счастье впереди,

где небо – переплет, где голос пальцы греет,

где плачет и поет, от бедности пьяна,

простоволосая, как в юности, весна,

и горло – говорит. И солнце – не стареет.

«Юным снятся разливы рек, а печальным – сухая суть…»

Юным снятся разливы рек, а печальным – сухая суть

и влюбленный в мертвую грек, говорящий «не обессудь,

я такие песни кропал – но пройдя этот путь, пропал.

Правда, бог у тебя не тот – кто там знает, а вдруг спасет».

А еще сказал кифаред, белозуб и чернобород,

что обратно дороги нет, есть дорога – наоборот,

в те края, где старик Тантал воду беглую залатал,

где багровый труд солоней в Интернете, стране теней.

Продолжай, коллега Сизиф, выпью водки, запью водой,

Не поверив, не возразив, стану пьяный, немолодой.

Я ослышался? Ты – Орфей, как недорогое кафе? Своя

казнь всякому, пей не пей, – вечные мёбиусовские края.

«В предутренние часы, когда дети ёжатся, а Гелиос правит…»

В предутренние часы, когда дети ёжатся, а Гелиос правит

конями в другом

полушарии, когда ты ничтожеством кажешься сам себе,

не врагом

мирозданию, но незваным гостем, до скуки в горле хочется

повторять —

есть еще у зрения доблести вдосталь, есть сила в пальцах,

есть тетрадь

не начатая. Волком воет бродячий электровоз, распугивая

вещих грачей.

Спать пора, посторонний. С твоей удачей ты еще успеешь

проснуться, ничей

не должник. В эти часы ясно помнится некогда виденная,

как во сне,

сухая тень от веток смоковницы на потрепанной

крепостной стене.

Озеро Шамплен

Я странствую: ветшайшая из льгот.

Скала – агат, вязанка дров – фагот,

Заросшая тропа – кошачья лапа.

Паром забит, но толчея у касс

Московскому студенту не указ —

Бочком, бочком, и я уже у трапа.

Пускай ступени, словно в детском сне,

поскрипывают. Совершенно не

страшусь. Подземные, земные,

небесные… А я смеюсь, дышу

подветренным простором. Анашу

смолит один попутчик, а иные —

кто сжал Евангелие, кто молча теребит,

грошовый амулет, кто так, скорбит

о свете говорящем. Посмотри, мой

товарищ – смерть не ведает стыда,

и хижины Вермонта навсегда

отражены в воде неповторимой.

Стихотворения 2009—2011 гг.

Колхида

Звиаду, Инне, Шоте

1.

У черного моря, в одной разоренной стране,

где пахнет платан шелушащийся пылью нездешней,

где схимник ночной, пришепетывая во сне,

нашаривает грешное блюдце с хвостатой черешней,

у черного моря булыжник, друг крови в висках,

обкатан волнами, и галька щекочет подошвы —

я пью, и печалюсь, и думаю: Господи, как

легко поскользнуться на собственном прошлом.

Пусть с моря доносится выспренний шелест ветрил.

Не алых, холщовых. Не выйдет бежать, да и поздно.

Давно я уже задыхался, давно говорил,

Дыша ацетоном под дырчатой пленкою звездной,

Что мощью отлива безумная муза сыта,

Что плакальщицами испокон работают черные ивы,