Сообщение - [4]

да и вправду сентябрь, родная. Чего мудрить.

Будем юродствовать, воду сырую пить

из нержавеющей фляжки. А все-таки боязно, Боже,

Как же ты страшен! Как жизнь на тебя похожа!

Стансы

Постарел, обнищал? Скулишь, смолишь натощак?

Разве смысл у жизни один? Как минимум шесть.

Пожилые люди всегда говорят о простых вещах.

По одежке встречают, хранят смолоду честь.

Не умеешь растить полынь – не беда, мой свет.

Закупи на станции у ровесницы невеликий букет

васильков, только не сетуй на власть немногих

пресмыкающихся, чешуйчатых, многоногих.

Воображаемый самодержец, подобный мне!

Разве ты не родился в бездрожжевой, но ржаной стране?

Не рыдал ли ты молодым, от блаженства едва дыша,

Над учебником ранней смерти для ВПШ?

Мысли мои вращаются вкруг смены времен года.

Лето сухое выдалось, а теперь – ну что за погода!

Под меховым зонтом семеня на службу, сосед-скорняк

Знай бормочет, что суть в корнях, а василек – сорняк.

У кого там капал в стихах прохудившийся водопроводный

кран?

Тот был – сверчок советский, а я – то ли цикада, то ли варан,

поднимающий рыльце к звездам – сколько им лет гореть,

ни состариться, ни влюбиться, ни умереть…

«Сквозь ропот автострад, дым – пригородный, смутный…»

Сквозь ропот автострад, дым – пригородный, смутный,

чахоточные пустыри,

надтреснутые дни, украденные утра,

сквозь слезы Эммы Бовари —

нестись бог весть куда, над ивой и осиной;

тем и огромен тот полет,

что воздух кованый с ржавеющею силой

сопротивляется, поет

о том, что лес озябший свежевымыт,

надкрылья – уголья, свобода – легкий труд,

что всё в конце концов отыщут и отнимут,

и вряд ли отдадут,

пространство – рукопись, и время – только слово,

и нелюбовь – полынное вино,

а все-таки лететь, и не дано иного,

иного не дано

«Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?…»

Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?

что мне

целебный пар вареной картошки, перенаселенный,

запущенный дом?

Чем моя юность звенела? Не вспомню.

Чеховскою струной? нелетной погодой? искалеченным

тополем под дождем?

Минуло, кануло, и ни дочери не узнают, ни сыновья мои,

как неповторим и неласков твой

промысел, Господи, как склонялась настурция за оконною

рамою

над пропастью переулка, пропахшего тлеющей палой листвой.

Справа – пожарная часть, слева – мёртвая церковь с бедными

куполами, в центре – неладное древо жизни, и я впервые

Всевышнему лгу.

А несметное время бежит, задыхаясь, рассекая ладонями

медными

воздух сухой, доставая духи и помаду, прихорашиваясь

на бегу…

«Часы настенные, покуда батарейка…»

Часы настенные, покуда батарейка

не села, тикают, усами шевеля,

судьба, твердят, индейка, жизнь – копейка,

а вместо неба – мать сыра земля.

День – прах, час – прах, но присягать на верность

победоносной вечности страшней,

чем с лупою в руке рассматривать поверхность

поделочных камней.

Где добыты они? В Синьцзяне? На Урале?

Там, где Адам, дрожа, рябину с древа крал?

Когда бы мы в конце концов не умирали,

Когда бы стали мы – безглазый минерал!

Кто неказист? Кварц. Кто у нас изыскан?

Да, яшма. Кто, томясь, глядит

из зарослей, пульсируя под диском

луны? Тигровый глаз. А кто кровоточит

магнитным полем? Гематит. Ну вот и

утешились. И се, глагол времен

не так уж скорбен. Время для зевоты,

закутывания, снов. Что камень? Он

песка предшественник – морского ли, речного.

Так речь твоя, так твой разъятый стих

когда-то ляжет, умерев, в основу

других речей – спокойных и простых.

«Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк…»

Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк,

шатаясь, бредет один среди иглокожей мглы.

Узок и неуютен его мирок.

Звезды-костры тускнеют, клены уже голы.

Как же неловко он зябнет на мировом ветру

в законную пору Венеры-Марса, в запретный час,

родственник бедный, гость на чужом пиру!

Как он себя жалеет – до слез из близоруких глаз!

Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.

Были и нехудые минуты, любовь и проч.

Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,

шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь

на полях Аида, где сколько хочешь вина, мой свет,

из разрыв-травы; где дикая конопля

непременно сияет алым, как маков цвет.

Будет беззвучный лучник плыть впереди соснового корабля,

а сам ты – должно быть – будешь рыдать на корме, стручок,

потому как жук, пораженец (твердит Зевес); не позовет

тебя Афродита, и не сойдется на животе пиджачок

с черными пуговицами из насекомых минорных нот.

Слушай

Время жужжит вполсилы, мерно и незаметно,

прибирая одних, а других до сих пор не тронув.

Чтобы не видеть его зрачков, чтобы не слышать ветра,

кожей закрой глаза, как говорил Платонов,

уши заткни паклей, кисти рук (ибо они устали) —

оберни колючими шерстяными

варежками с вывязанными коричневыми крестами.

Осязание тоже грех, потому что имя —

(для младенца пеленка, для взрослого погребальное полотно,

для подростка надежда, теплая и молодая) —

это образ гордыни, созвучный русскому времени, но

испокон веков сражающийся с ним, рыдая.

«Не обернулась, уходя, не стала…»

Не обернулась, уходя, не стала

сентиментальничать, а я шептал, дурак:

прощай, моя душа, я знаю, ты устала,

сойдемся в тех краях,

где мы еще глаза влюбленные таращим

на свет неведомых невзгод

в прошедшем времени – вернее, в настоящем,

которое пройдет,