Сообщение - [2]

И я, ученый, про жизнь, что мне досталась, твержу во тьму:

не маши платком, бесценная, не исчезай в февральском дыму.

«…и о минувшем тоже – ни строки…»

«Условимся – о гибели молчок».

С. Гандлевский

…и о минувшем тоже – ни строки.

У керосинной лавки близ Арбата

горят его нещедрые зрачки,

вполсилы посылая на щербатый

асфальт косые блики. Мокрый снег —

а утром пушкинским лег ювелирный иней

на ветки лип, и облачный ковчег

поплыл по синеве, и солнце крымской дыней —

колхозницей желтеет в вышине.

Так, если век и место – только случай,

орел да решка, серый шарф колючий,

рань зыбкая, подаренная мне —

гуляй по переулкам, ветер воли,

не ведающий, что бог неумолим,

что жизнь проста, как смесь песка и соли,

как красота, покинутая им.

«Спи, организм поющий…»

Спи, организм поющий,

дышащий через рот.

Проще, а может, гуще —

кто теперь разберет.

Как ты заждался – в кои-то

веки (Вий, ночь, беда)

кто тебя успокоит и

выведет в степь, туда,

где крестообразный кречет

ищет добычи, но

лишь запах полыни лечит

вангоговское полотно…

«Унижен раб, грядет аттила…»

Унижен раб, грядет аттила,

на свадьбе спирта не хватило,

и тело лазаря смердит.

Но се – на радость всем народам

сын плотника бредет по водам,

воображенье бередит.

И се – акын ближневосточный

под рокот музыки непрочной

тем, кто не клонит головы,

поет про подвиг сына девы.

Пророки прошлого, о где вы,

как бы торжествовали вы!

И се – с лицом невзрачней мела —

спаситель гордый неумело

мнет теста липкого комок,

нахмурясь пред учениками,

чтоб сотворить из хлеба камень,

который сам поднять не смог…

«Фонарь, аптека, улица ночная…»

Фонарь, аптека, улица ночная,

возможно, церковь, то есть пыльный склад

стройматериалов, юность надувная

(напыщенная), подростковый ад,

подруга робкая в индийских или польских

штанах, тоска собраний комсомольских,

не слишком трезвый богословский спор

с Сопровским. О, мытищинский кагор!

«Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, —

хохочет друг, – о чем ты говоришь?

Велик Господь, а мир четырехмерен,

нет гибели – есть музыка и мышь

подвальная, ученая, грызущая

то сыр, то хлеб, действительная, как

(по умнику немецкому) все сущее…»

Как многие, он умер впопыхах:

недописав, недолюбив, недопив,

не завершив азартного труда.

Душа его меж влажных снежных хлопьев

плывет, озябшая, – Бог весть куда…

«Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват…»

Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват,

и поверхность грузного винограда

матова, словно зеленоглазый агат

нешлифованный, где ждать ничего не надо

от короткой воды и долгого камня, где луч

(света росток) по-детски легко так

рвется к земле – не яростен ли, не колюч

ли закат на обрыве жизни? Скорее кроток.

Я тебя люблю. И слова, впотьмах

недосказанные, остаются живы,

как в тосканских сумерках, на холмах

перекличка яблони и оливы.

«Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал…»

Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал

(гипертония, тщеславие, Бог живой) —

притомилась. Пора осваивать новый угол

зрения. Например, с луговой травой

не спеша срастаться. Радоваться туману.

Не бояться ни заморозков, ни хищных губ

молодой коровы. Весело и безымянно

шелестеть на ветру. Былинка всякая – жизнелюб.

Солнце палит. Овчарка без толку лает.

Холодеет день в осьминожьей короне гроз.

Некоторые цветут, а другие не успевают,

но не плачут об этом за отсутствием глаз и слез.

И ответ на замысловатый вопрос простого

проще. Осень. Солома, сено. Речь выспренняя суха.

Неуёмный простор усиливает до стона

выдолбленную из ивы дудочку пастуха

«Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу…»

Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу.

Мое время, неумолимо истекающее на ветру

вязкой кровью, знай смотрит в дырочку в небесах,

и грибов не ест,

и все реже зовет на выручку географию отчих мест, —

где в предутренней дреме сладкой выбегает, смеясь,

под дождь

стихотворною лихорадкой одержимая молодежь,

путешественники по дугам радуги. Где вы? Вышли? Ушли?

Как любил я вас, нищие духом, бестолковая соль земли.

Где ты, утлая и заветная, после «а» говорящая «б»,

подарившая мне столько светлой неуверенности в себе?

Я не вижу тебя, моя странница, как ни всматриваюсь, пока

к звездным иглам дыхание тянется – сирой ниткою

без узелка.

«Я был подросток хилый, скучный, влюбленный в Иру Воробей…»

Я был подросток хилый, скучный, влюбленный в Иру Воробей,

но огнь естественно-научный уже пылал в душе моей,

и множество кислотных дырок на школьной форме я

прожег,

ходил поскольку не в задирах, а на химический кружок.

Подрос, в сентябрьской электричке пел Окуджаву, жизни

рад,

умел разжечь с единой спички костер, печатал самиздат,

изрядно в химии кумекал, знал, как разводят спирт в воде,

и стал товарищем молекул, структурных формул и т. д.,

еще не зная, что бок о бок с лисою, колобок-студент,

живу… Ах, мир притертых пробок и змеевидных

перфолент!

О, сладость ностальгии! Все мы горазды юность вспоминать.

Как славно б настрочить поэму страниц на восемьдесят пять

про доморощенных пророков, про комсомол, ГБ, собес —

пускай Бугаев и Набоков мне улыбаются с небес,

любуясь на миры иные (неповторимый аромат

лабораторий, вытяжные шкафы и рыжий бихромат

аммония, от первой искры сердито вспыхивающий!).

Нет-нет,

не память правит миром быстрым и ненасытным —