Сообщение - [3]

только свет

надежды, а она, голуба, когда прощается с тобой,

склонясь над Стиксом, красит губы помадой черно-голубой.

Вагонная песня

Жизнь провел я в свое удовольствие,

прожил век без особых невзгод,

поглощал сто пудов продовольствия,

сто пудов продовольствия в год.

Был всегда избалован девицами

и, бывало, от счастья пыхтел,

окруженный их свежими лицами

и другими частями их тел.

Я им класс натуральный показывал,

приносил я им пиво в бадье,

в ресторанах шикарных заказывал

коньячок и салат оливье.

Поделюсь с вами участью горькою,

постарел я и сердцем обмяк,

много лет миновало, с тех пор как я

жировал, как домашний хомяк.

Полюбил зато творчество устное,

и душой отдыхаю, когда

эту песенку, песенку грустную

исполняю для вас, господа.

В вашей жизни так много прекрасного,

пусть сверкает она, как брильянт —

наградите же барда несчастного

за его неподъемный талант.

«Ну что, человече, – родись не родись…»

Ну что, человече, – родись не родись,

один тебе выпал эдем-парадиз,

одна тебе вышла тропинка, пацан,

к отцовским слезам, материнским сосцам.

Кто ждет тебя, бедный мой? что тебя ждет?

И это прошло, и другое пройдет,

и будет минувшее спать, трепеща,

окурком в кармане плаща.

Роится архангел, ворота встают,

нагая бредет в криворотый приют

душа и бормочет молитву, любя

все то, что ушло от тебя —

сиреневым дымом? грачиным двором?

Сначала – разряд, а раскаты – потом.

И эта молитва настолько проста,

что даже слепцу отворяет уста.

«Гражданин в летах с потертым членским билетом СП…»

Гражданин в летах с потертым членским билетом СП,

отхлебнув из фляжки, передает ее молодым коллегам,

одобрительно крякнув. Дело, допустим, в душноватом купе

питерского экспресса. Взволнованным дымным снегом

занесена полоса отчуждения. Поезд, однако, так

тороплив, так огни за окном скудны, что новых

поводов для вдохновения нет. Плоские истины на устах.

Анекдоты, вирши, счастие мчаться без остановок —

сладостно разливается в жилах привычный хмель

сожаления об утраченном, жалкого страха перед

неизбежным. Глухие гроба вагонов. Всепрощающая метель

смерти, в которую только Господь не верит,

и пока мы спирт мировой в голубую воронку льем,

подступает время уплаты долгов бессловесной прозе

привокзального детства, что пахнет свежим бельем,

сохнущим на морозе.

«Сколь чудно в граде каменном за чаркою вина…»

Сколь чудно в граде каменном за чаркою вина

сидеть перед экзаменом в глухие времена,

когда с подружкой светлою, робея и ворча,

мы изучали ветхие заветы Ильича!

Икота шла на Якова. Как ясно помню я

абзацы с кучей всякого сердитого вранья!

Как жаль, что по обычаям опричницы-Москвы

диплома мне с отличием не выдали, увы —

за тройку по истории ВКП(б), за ночь,

за строчки – те, которые не смог я превозмочь!

Прощай же, время логики и рукотворной мглы.

Фарфоровые слоники, подвальные углы.

Ах, как мы были молоды, как пели налегке,

то олово, то золото таская в кошельке!

Мы стали долгожители, а были – чур меня! —

живые похитители небесного огня.

А от того учебника остался хриплый прах —

как записи кочевника в воздушных дневниках.

«Как многого, должно быть, не успею…»

Как многого, должно быть, не успею

дождаться. В детстве думал, что советской

науке все подвластно. Спутник, Лайка,

потом Гагарин, а за ним Титов,

жужжание могучих ЭВМ,

глотающих рулоны перфоленты,

«ТУ-104» в реактивном небе,

капрон, транзистор, слайды, кукуруза.

Вот, повзрослел, и ныне предаюсь

постыдной меланхолии, поскольку

ошибся. Да, ошибся! Полагал,

что дружные, веселые колонны

биологов и химиков, ликуя,

по Красной площади седьмого ноября

пройдут однажды, хвастаясь рецептом

не вечной жизни, так хотя бы счастья.

А с улицы то рок, то рэп. Подросткам

Плевать на смерть и вечность. Ну и слава

Создателю. Довлеет дневи

злоба его. Мы в юности не ведали

Ни экстази, ни изоамилнитрита,

И девам нашим, на манер Джульетты,

не приходило в голову уступать

ребячьей похоти до свадьбы.

Завидую ли? Мой отец не дожил

До скайпа, дед – до радио, а прадед —

До самолетов. До чего же я

Не доживу? Мне пишут: расшифрован

геном неандертальца. То-то будет

веселье! Новорожденный наш кузен

зальется плачем, улыбнется – жаль,

что я уже об этом не узнаю…

«Ты, юная смерть, воровской поворот, многократно…»

Ты, юная смерть, воровской поворот, многократно

целованный в рот!

Ты, добрый некстати – любовью взахлеб на счастье

целованный в лоб!

Не я ли кого-то единственной звал, а сам говорил,

голосил, воровал?

Не я ли весь век под кого-то косил, пока не остался без сил?

Пей, знахарь-астролог, юродствуй, монах. Мне всякое ах —

вопросительный знак,

Мне всякое ох – восклицательный знак, как синее зелье

на похоронах.

Не остров, не остов, не бюстик Толстого. Открыть эту

музыку проще простого.

Садни, безобразница, скалься, двоись – казнись, утекая

в наскальную высь…

«Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний свет…»

Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний свет

постепенно кривеет, и ветра практически нет —

чтобы смерть обернулась хлыстом – сыромятным,

длинным —

чтобы гуси худые снимались на юг довоенным клином?

Слушай, серьезно, дождемся благословенной. Так

вознаграждает Сущий тех, кто еще первородства не пропил.

Мы пойдем гулять, советские песни петь. Известняк

городской будет приветствовать нас, порист и тёпел,