Соната для фортепьяно, скрипки и гобоя - [4]

Шерри-бренди, шерри-бренди, чепуха…

Скрипка, или Лизавета

Все предки Айзика были балаголами. Айзику эта профессия не досталась, так как балаголы исчезли из быта местечка, но при лошадях он остался. Каждая уважаемая контора в Краснополье имела лошадей, и Айзик работал конюхом в самой уважаемой конторе — в банке. Лошадь нужна была банку для перевозки денег, и посему, Айзик был не только конюхом, но и инкассатором, собирая деньги с маленьких магазинчиков по всему району. Кроме этого он весной и осенью распахивал огороды всем банковским работникам, получая за это пару бутылок дешевого вина. Банковскую лошадь звали Лизавета. Конюшни у банка не было, и Лизавета стояла у Айзика в сарае, в котором еще от деда остался загон для лошади. Никто Айзику за это не доплачивал, и считалось, что так положено. И Айзик не спорил. Ему даже было приятно, что у него во дворе стоит лошадь, как это было у его отца. Жена Айзика Двося не особенно радовалась этому, но молчала: лошади выписывали сено и комбикорм, и от этого кое-что перепадало и корове Айзика. Перепадало не в смысле того, что забирали часть корма от Лизаветы, а в смысле того, что приобретая для лошади корм, Айзик заодно покупал его и для коровы, и эти дефициты доставались ему без хлопот, как всем остальным. Вечером, возвратившись, домой, Айзик распрягал лошадь и оставлял ее на дворе, отдохнуть после рабочего дня: приносил из колодца ведро свежей воды, накладывал в телегу большой ворох сена и на краю телеги клал буханку хлеба, купленную по дороге. Хлеб лошадь брала после воды, и только потом принималась за сено. Сам он садился на крыльцо, скручивал из газеты самокрутку и тоже отдыхал. Табак у него был самый дешевый, и поэтому это был не отдых, а сплошной кашель. Но такое времяпровождение Айзик любил и, пока Двося готовила ужин, он так сидел, смотрел на лошадь, медленно жующую сено, и вспоминал. Вспоминалось разное: и плохое, и хорошее, но всегда эти воспоминания были связаны с лошадьми. То вспоминался отец, садящий его маленького верхом на лошадь, то вспоминалась война, переход через Сиваш и усталая лошадь, тянущая их пушку-сорокапятку, а то вспоминалась свадьба и их свадебная бричка, запряженная тройкой лошадей, которых отец одолжил, у прикочевавшего в ту осень в Краснополье цыганского табора… Многое вспоминалось в эти часы Айзику. Двося, у которой ужин был готов еще с утра, не спешила звать Айзика к столу, зная, что эти минуты для него дороже всякой еды. Она ждала, когда он докурит самокрутку, встанет с крыльца, и, потянувшись, как после сна, спросит:

— Двося, ты, наконец, приготовила еду? Или мне пойти на ужин к Хаше? У нее сегодня а бульбэ мит селедке. Я, когда мимо проезжал, она приглашала.

— Обойдемся без Хаши, у нас тоже бульба с селедкою. У нее селедка за пятьдесят копеек, а у нас за рубль! — спокойно отвечала Двося, не обижаясь на мужа, ибо эти слова повторялись ежедневно, и были своеобразным преддверием к ужину.

Хаша когда-то была ее соперницей за сердце Айзика, но это было давно, до войны, и сейчас все разговоры о Хаше были шутками Айзика.

Повторялась это каждый день, и Двося приблизительно знала, когда Айзик подымется с крыльца и окликнет ее. К этому времени она вынимала из печки картошку, чистила селедку и ставила миску со сметаной: обычный ужин Айзика… Но однажды все положенное время прошло, а Айзик продолжал сидеть на крыльце. Докурив одну самокрутку, он делал следующую, докурив и ее, не останавливался, а начинал скручивать новую… Двося, наблюдавшая за ним из окна, не выдержала и сама вышла во двор.

— И что это ты сегодня кушать не идешь? — спросила она. — Может, Хаша тебе блинчики с мукой сделала на ужин?

Айзик молча посмотрел на Двосю и ничего не сказал, продолжая жевать зубами край самокрутки.

— Болит что? — забеспокоилась Двося.

— Болит, — сказал Айзик, не вынимая изо рта самокрутку.

— Что? — спросила Двося.

— Душа, — сказал Айзик.

— И из-за чего она у тебя болит? — спросила Двося.

— Машину дали банку, — сказал Айзик и опять замолчал, отрешено глядя на Лизавету.

— Ну и что? — спросила Двося и добавила: — Говори уже, что случилось! С тебя слово вытянуть, все равно, что от козла молока надоить! Говори!

— Райкомовского «козла» нашему банку дали, а им «Волгу» прислали, — сказал Айзик.

— Я это уже второй раз слышу, про машину, — сказала Двося.

— И ничего не понимаешь?! — удивился Айзик.

— Нет, — сказала Двося.

— А бабэсэ коп! — сказал Айзик. — Бабья голова!

— Хорошо, — сказала Двося. — Я — а мишугинэ! Так объясни умный дураку!

— Лизавету от нас забирают! — сказал Айзик. — Завтра ее в Могилев на мясокомбинат надо отвезти. Райпотребсоюз туда машину за колбасой посылает, и на ней надо мне завести Лизавету.

— А глог цу мир! — ойкнула Двося и растеряно посмотрела на Айзика.

Лизавета, услышав свое имя, оторвала голову от сена и вопрошающе посмотрела на Айзика. И Айзик посмотрел на лошадь.

— Два раза она меня от смерти спасала: от волков мы с ней ушли из-под Пильни, километров двадцать за нами гнались и дальше б пошли, да Федька-тракторист на тракторе их испугал, возле Ясенки. Бок ей разодрали, а ушла. А потом от бандитов спасла. Еле живого домой привезла. Думал тогда, что умру: не надеялся выжить. А подняли врачи. Пузенков говорил, полчаса опоздал бы, и кровь вся ушла бы! Я не помню, как ехал, без сознания был, а она привезла! — Айзик мокрыми глазами посмотрел на Двосю и сказал: — А ты про ужин говоришь?