Соната для фортепьяно, скрипки и гобоя - [6]

Выстрел был меткий, охотничий, в ухо. Но в милиции решили, что баловались с ружьем дети. И никто никого не искал.

После гибели лошади Айзик как-то сразу сдал, постарел на глазах: поседел, сгорбился, стал заговариваться и забываться, а потом вообще перестал говорить, издавая вместо слов непонятное бормотание.

Боясь за здоровье Айзика, Додик ежедневно звонил в Нью-Йорк дяде Бенеме и метался между Краснопольем и Москвой, пытаясь ускорить отъезд. Что-то куда-то писал, что-то кому-то объяснял, и через несколько месяцев они улетели в Америку.

Айзик на все хлопоты с отъездом не обращал никакого внимания, но послушно делал все, что его просили. Во время перелета он ни на минуту не вздремнул, сидел, о чем-то сосредоточенно думая, потом пытался что-то спросить у Двоси, но она ничего не поняла в его бормотании, и он, безнадежно махнув рукой, замолчал. Он молча вышел из самолета и так же молча сидел во время оформления документов, и только выйдя в зал ожидания и увидев в толпе брата, вдруг, неожиданно для всех, побежал ему навстречу и закричал громко и отчетливо, пугая зал:

— Бенема, а лошади в Америке есть?

— Есть, — закричал в ответ ему Бенема и… заплакал.

Гобой, или Пая

У бабушки были две сестры и брат. Ее старшую сестру Фейгу и брата Рувела я знал с самого детства, ибо они часто бывали у нас дома. Фейга жила, как и бабушка, в Краснополье, а Рувел, хоть и жил в Кричеве, но почти каждое воскресенье приезжал в Краснополье на базар. И только младшую бабушкину сестру Паю я впервые увидел, когда мне исполнилось тринадцать лет, потому что жила она за тридевять земель от Краснополья, в Пензе, и никогда не приезжала в Краснополье до этого. Правда, письма от нее приходили часто, и я, как только научился читать, читал их бабушке. Бабушка по-русски читать не могла, да и по-еврейски тоже, потому что успела поучиться в хедере всего один год, а потом все еврейские школы закрылись, и она никуда уже не пошла учиться дальше.

Письма были длинные, не все мне в них было понятно, но бабушка часто разговаривала со мной о Пае, и, в конце концов, я знал о ней больше, чем о Фейге и Рувеле. Говоря о Пае, бабушка всегда тяжело вздыхала, а иногда утирала слезу. Письма Пая писала только бабушке и это, как я заметил, злило Фейгу. Пробежав Паино письмо глазами, Фейга сразу начинала ругать Паю.

— Ну, дура, настоящая дура! — заводилась она. — Знает его без году неделя и готова: влюбилась! Понимаю: первый раз, с кем не случается! Но Пае не восемнадцать лет, слава Богу, двух мужей сменила — и все не научилась жить!

— Но она же их любила, и они ее, — заступалась за Паю бабушка, — она же не виновата, что такая несчастная у нее судьба.

— Все виноваты, только не она!? — перебивала бабушку Фейга. — Уши ее ничего не слышали, глаза ничего не видели. А сама же пишет: у него палец торчит из порванного носка!? И она его за это жалеет? Где еще найдешь такую дуру! Экскурсовод в музее — большая фигура, на носки денег не хватает. И ты ее еще защищаешь?!

— Может, он и вправду хороший человек, — осторожно возражала бабушка, — не в деньгах счастье.

— Вос ду зогст! Что ты говоришь! — кричала Фейга и, хлопнув дверью, буквально выскакивала от нас.

Когда она уходила, бабушка еще долго не успокаивалась и уже со мной, молчаливым слушателем, переваривала очередное Паино сообщение.

— Она еще права, — обижалась она на Фейгу, — Степу Пая из-за нее потеряла. Может, жизнь Паи совсем по-другому пошла бы, если бы с начала иной была…

Первый раз замуж Пая вышла совсем молоденькой, в шестнадцать лет, влюбившись в инструктора райкома, которого прислали в Краснополье из Климовичей. Как рассказывала бабушка, был он высокий, вихрастый, русоволосый и голубоглазый. Приехал он в Краснополье с маленьким чемоданчиком в одной руке и большим глобусом в другой. В Краснополье раньше таких не было. Все краснопольские девчата были влюблены в него, и только Пая не обращала на него никакого внимания. Жил он на квартире у Рони-аптекарщицы. Ни с кем он не водил в Краснополье дружбу, и Роня ничего не могла о нем сказать, так как он приходил на квартиру только ночевать, уходя рано и приходя поздно, а столовался он или в райкомовском буфете, или в чайной напротив райисполкома. В этой чайной он и познакомился с Паей, которая подрабатывала там, то на кухне, то официанткой, вместо уходящих в отпуск работниц. Как говорила бабушка, эту работу ей устраивала по блату Фейга, которая работала заведующей этой самой чайной.

— И из-за чего, ты думаешь, она влюбилась в Степу? — рассказывала бабушка. — Потому что пожалела его, одинокого, неустроенного, с выбритыми до синевы щеками. Я помню, как она мне говорила: ты бы видела, Рахиля, как он кушает: до блеска корочкой хлеба тарелку вычищает! Разве можно быть сытым от столовского супа?! Потом, когда они уже поженились, Пая узнала, что привычка у Степы не оставлять попусту еду — с детства, родился он в бедной семье, в голодный год, один из семерых детей выжил. В детстве мечтал быть путешественником, а стал инструктором райкома. Правда, после школы попытался осуществить свою мечту и поступил в педагогический на географа, но окончить институт ему не дали, понадобился с такой биографией человек в горком комсомола, и его перевели на заочный. Поработав немного в комсомоле в Климовичах, его перебросили в Краснополье, но уже в райком партии. Свадьбу отгуляли в той же чайной, где Пая познакомилась со Степой. Свадьба была маленькая, неприметная: Паина мишпоха — пять человек, несколько райкомовцев и Степкин друг, приехавший по этому поводу со Степкиной деревни. Родители Степы не приехали, а со Степиным другом передали корзину яичек и телёнка. «Хотели сначала порося дать, — сказал Степин друг, — а потом наш зоотехник сказал, что евреи свинину не едят, он где-то читал про это, ну и дали теленка». Друг Степы долго удивлялся, что Степан взял евреечку, но потом, выпив, сказал, что евреи тоже люди. И даже хорошие люди! И вспомнил Кагановича.