Если вы думаете, что Сыкер — это фамилия Шломы, то вы ошибаетесь. Сыкер — это на идиш «пьяница». Такое имя Шломе дала его жена Перла. Шлома, конечно, любил выпить и умел выпить, но никто никогда не видал его валяющимся под забором или в каком ином непотребном виде. И поэтому имя Сыкер ему по-настоящему никак не подходило, но Перла упорно называла его так, и, в конце концов, все Краснополье привыкло, что Шлома — это Сыкер. И самое главное, что и сам Шлома привык к этому имени и спокойно отзывался на него.
Работал Шлома парикмахером, и посему он знал всех не только в Краснополье, но и всех во всем районе, ибо в базарный день стричься к Шломе приезжали даже с Горок, самой далекой от райцентра деревни. Как это можно было побывать в райцентре и не постричься у Шломы! Стриглось у Шломы и все краснопольское начальство: к секретарю райкома и военкому Шлома ходил на дом, а все остальные сами приходили к нему. Шлома мог сделать любую причёску, но не гнушался и стричь под нулёвку призывников. Ходил слух, что во время войны он стриг однажды самого Жукова. Шлома решительно опровергал этот слух и пояснял, что к парикмахерству во время войны не имел никакого отношения, а был полковым разведчиком.
Призывники знали, что у Шломы добрая рука, и верили, что, если их перед армией постриг Шлома, служба будет легкой. Когда однажды в день отправки призывников Шлома приболел и стричь пришел Шломов напарник Евсей, который, кстати, был родным братом Шломы, возник маленький бедлам, и военкому пришлось позвонить в Могилёв и перенести отправку новобранцев на следующую неделю, чтобы дождаться выздоровления Шломы.
Что же касается краснопольских евреев, то для них парикмахерская была чем-то вроде синагоги: туда заходили поговорить про жизнь. И, между прочим, выпить немножко вина. Заходили с любимым шломиным портвейном, который в те времена стоил всего два рубля, дешевле стрижки, а закуска у Шломы всегда была: тетя Поля давала Шломе обед на роту солдат. После питья рука у Шломы не дрожала, и продолжал он свою работу с тем же блеском, как и до питья, а может быть, даже и с большей ловкостью, ибо как он говорил:
— Абисалэ вайн махт а лебун абисэлэ бетэр! Немножко вина делает жизнь немножко лучшей! Ты забываешь про плохое и вспоминаешь про хорошее! И понимаешь, что все остальное в жизни шерри-бренди, чепуха.
Что такое шерри-бренди, никто в Краснополье не знал, и сам Шлома толком объяснить не мог, только с этой поговоркой пришел он с финской войны, с ней ушел в Отечественную, и прилипла она к нему так же, как и Перлин «Сыкер».
У Шломы и Перлы не было своих детей и, как бывает в таких семьях, они смотрели на всех детей с трепетом и любовью. Шлома особенно любил Пашку, сына уборщицы Дома Быта тети Насти. Начали её звать тетей лет в двадцать… Может, оттого что в эти годы она имела уже Пашку. Как говорили в Краснополье, набайстручила она Пашку от заезжего лейтенанта, который приезжал в поселок за новобранцами. Когда Пашка был маленький, тетя Настя брала его с собой на работу, и он послушно сидел на диване вместе с ожидающими клиентами. Шлома всегда давал ему рубль на мороженое и на детское кино в воскресенье, и ещё угощал Перлиными сладостями, которые она всегда готовила на шабес. Когда Пашка пошел в школу, Шлома подарил ему ранец и пообещал за каждую пятерку давать рубль. Надо сказать, что в младших классах Пашка учился хорошо, и даже в пятом классе районка напечатала его сатирическое стихотворение. Стихотворение очень понравилось Шломе, он всем читал его, а Пашку стал звать с этого времени Феферкой. Настя знала немножко на идиш, как-никак жила среди евреев, и когда Пашка спросил у нее, что такое Фефер, она объяснила ему, что это Перчик.
— Понятно, — понял Пашка, — Перчик потому, что я написал сатиру. Мы в школе проходили, что поэт Атрахович взял псевдоним Крапива.
А Шлома, прочитав Перле Пашкино стихотворение, сказал:
— Хорошо написано. Как у Изика Фефера. Просто и понятно. Юный Феферчик!
Пашка любил Шлому и по-своему защищал его. Перед своими дружками. Когда он был маленьким, то объяснял дружкам, что Шлома не еврей, его из детдома тетя Перла взяла и дала еврейское имя, а по-настоящему его зовут Иван. А когда вырос, успокаивал пацанов более круто:
— Помолчи, а то услышит Шлома, быстро сделает секир-башка. Будешь стричься, не там чиркнет и каюк! И ему ничего не будет. У него справка от Жукова. Моя матка сама видела…
Шлома был спокойный, уживчивый, можно сказать уступчивый человек, но в жизни были одна вещь, которую он не мог спокойно переносить: это когда кто-то при нем произносил слово «жид»!
Он не обижался на любые шутки, но в этом случае Шлома не уступал ни на йоту, даже если это не сулило ему ничего хорошего. Он загорался, как индюк, и мчался напролом, круша всё на своем пути к справедливости. Это знали самые отпетые краснопольские хулиганы и не задирались с ним. Кроме Лешки Картавого. В роду у Лешки все мужики были рыжие, долгоносые, картавые, похожие на евреев, и это выводило их из себя. Евреи говорили, что когда-то их прабабушка была горничной у барона Розенфельда, посему их род стал похожим на евреев. Говорили это евреи между собой, потому что такой обиды Картавые не спустили бы ни кому. Лешкин дед вырезал половину краснопольских евреев во время погрома в гражданскую, а батька в Отечественную был полицаем и, как рассказывали в Краснополье, убивал еврейских детей. После войны, вернувшись из лагеря, он был тише воды, ниже травы, но свою ненависть передал Лешке. Самое обидное для Лешки было то, что он был, как и его отец, похожий на еврея, и это выводило его из себя:
