Соната для фортепьяно, скрипки и гобоя - [3]

— Не кричи, — останавливал её Шлома. — Что я сделал для Америки, чтобы брать у неё деньги! Ну, был бы я больной, не приведи Бог, тогда другой разговор! Но у меня же руки есть, ноги есть, и голова совсем неплохо работает.

— Шлома, — объяснял ему Евсей, — парикмахеров здесь, как резаных гусей на Пасху: ешь, не хочу! Разве ты не знаешь мудрые слова: дают деньги — бери! Ты уже там своё отработал! Кому тут нужен парикмахер из задрипаного Краснополья? Здесь в пятьдесят лет трудно найти работу, а тебе уже семьдесят! До ста лет!

— Что вы все раскричались, как куры на крусадне! — отбрил всех Шлома. — Я сказал, что буду работать — и буду! А все ваши разговоры — это шерри-бренди!

— Попрыгает-успокоится, — махнул на него рукой Евсей, а Перла сказала, что если бы знала, что он устроит здесь такие фокусы, то оставила бы его в Краснополье.

Но на удивление всем Шлома нашел работу, и не где-нибудь в Бруклине в русской парикмахерской, а в Манхеттене, у такого же старого, как он сам, итальянца, мистера Бонаверто, в парикмахерской которого стригся едва ли не весь Бродвей. Как на него набрел Шлома, никто не знал, но все знали, что испытывал Шлому мистер Бонаверто на себе!

— Ничего сверхъестественного я ему не сделал, — объяснял Шлома, — обыкновенную полечку с полубоксом сзади. У нас в Краснополье я это делал каждому второму. И в это время к нему заходит этот высокий итальянец из кино. Правда, в кино он высокий, а в жизни нет. Я не помню, как его звать, но этот фильм я видел ещё в Краснополье. Ты помнишь, Перла, как он из русского боксера делал грушу. О, я забылся, ты такие фильмы не смотришь. Так вот этот сеньор захотел, что бы я ему сделал такую же полечку, как мистеру Бонаверто! И я ему сделал! И он дал мне тип! Перлочка, ты знаешь, что такое тип? Я так и думал, что ты по-американски знаешь только, что такое асисай! А тип — это по-нашему пару копеек на чай! Так вот он дал мне на чай сто долларов! Ты пила когда-нибудь чай за сто долларов?

Эту историю Перла заставила Шлому рассказывать раз десять: всем своим родственникам, потом Шломиным родственникам, потом соседям, потом знакомым соседей…

— Чтобы знали, что Шлома не хуже их! — объясняла она. — А я на него кричала за асисай! Слава Богу, что он меня не послушался! Он бы этого асисая не выдержал! Он не может без дела сидеть! Слава Богу! Слава Богу! Живем, как первый секретарь райкома. И даже немножко лучше! Дай Бог и дальше так!

Оно и шло дальше так. Но человеческая дорога, как ни крути и ни верти, все равно идет не вверх, а вниз. Как говорил краснопольский равин, этот поезд у всех в одну сторону.

Первый инфаркт Шлома перенес на ногах, никому ничего не говоря, поскрипело в сердце, и успокоилось. Через год случился второй инфаркт, забрали Шлому ночью из дома, повалялся он дня три в госпитале и опять вернулся на работу.

— Обойдется, — успокоил он Перлу, — все это шерри-бренди, чепуха.

А третий инфаркт случился на работе.

Пришел Шлома в себя на вторые сутки, ночью. В первую минуту он не мог сообразить, где находится, потом его взгляд заскользил по трубочкам, проводам, бутылочкам, бинтам, которыми он был обвешан и обклеен, как новогодняя елка, и он понял, что опять попал в госпиталь.

— Шерри-бренди, — прошептали губы.

Шлома с усилием повернул голову в бок, осматривая палату, и его взгляд неожиданно встретился с взглядом соседа. На соседней кровати лежал Лешка Немец.

— Ты?! — не веря своим глазам, прошептал, едва шевеля губами, Шлома. В этом звуке трудно было что-нибудь разобрать, но Лешка понял…

— Я, — хмыкнул он. — Не ожидал?

— Не ожидал, — признались глаза Шломы.

— На вашей женился и приехал сюда, — усмехнулся Лёшка. — Мне завтра на выписку… Могли и не свидеться. Глазам не поверил, как увидел тебя. Бежал от меня и попался. Сестра, что тебя притащила, сказала, что ты нежилец. День-два — и каюк! А ты говорил, на халтурах твоих не станцую!

— Не дождешься! — глазами сказал Шлома.

И превозмогая боль, сжав зубы, Шлома стал рвать на себе наклейки, провода и бинты. Потом рывком оторвался от подушки, приподнялся и, держась за спинку, сполз с кровати и ВСТАЛ.

Лешка от страха закричал, хотел вскочить и бежать, но ноги не послушались: сердце забилось, как у крысы, увидевшей лапу кота. Оно дёрнулось и… разорвалось.

А Шлома, сделав два шага, так и не дойдя до Лешкиной кровати, рухнул на пол. Он пережил Лешку всего на два дня.

Это были самые счастливые Шломины дни. У него уже не было сил говорить, и он улыбался глазами. Перла все эти дни сидела возле него и плакала. А он мотал головой и показывал глазами, что плакать не надо. А за несколько минут до конца губы его неожиданно зашевелились и он спросил:

— Перла, ты меня слышишь?

— Да! Да! — закричала Перла.

— Не кричи, я, слава Богу, не глухой! Я все слышал и раньше, но не мог сказать. Но сейчас могу. И пока я могу, я хочу тебе, Перл, сказать, что ты напрасно плачешь. Есть из-за чего плакать? Главное, он не дождался! Я ему это говорил там, он не поверил, приехал сюда. И что? Не дождался. И это главное. А все остальное шерри-бренди, чепуха. Все там будем. Пройдет время, встретимся, не волнуйся. Только прошу тебя, не спеши… Не бойся, я там не пропаду. Парикмахеры везде нужны! Конечно, если они хорошие, — он подмигнул Перле, как когда-то в молодости, и закрыл глаза. Навсегда.