Соловецкое чудотворство - [13]

К тому я царский дом вспомнил, что зло злом отзывается и всегда на неповинных вымещается. Не так ли в нашей революции было? Не отыгралась ли на невинных наследниках прошлого зла вековая злость народная? На старое зло вышло новое зло. Знаем мы, не победить зло злом, но месть соблазнительна, насладительна. Один самоволец на пастыря духовного руку поднял, другой на самого Государя, третий деток стреляет, и уже никому ничего не жалко — бей, круши, кроши, что тыщу лет копилось, всё дозволено. Вот так, одно за одно, а в итоге мы на Соловках очутились…

Та пощёчина дерзновенная в соловецкой истории звонко прозвучала — что бомба взорвалась, и рухнула от удара старая темница соловецкая. Да ненадолго… И теперь бей хоть кого из начальства по мордам — не поможет.

Когда же зло соловецкое кончится? Не знаю, но думаю — скоро. Что победит его? Чудотворство! Много злого в истории соловецкой было, но и другое было — святость. Вот она-то всё победит и всё спасёт. Заглохло было соловецкое чудотворство, а вот снова оно началось. Потревоженные души соловецких угодников нам и мучителям нашим являются. Неспроста всё это, что-то будет. Твёрдо не знаю, но предчувствую, что нами, последними узниками, история соловецкая и кончится.

СКАЗКА О ЗЛОБНОМ МАЛЮТКЕ СОЛОВЕЦКОМ

В некоем царстве, тридевятом государстве…

Сказку сегодня вам сплету. Сказывал я их когда-то охотно, очень меня за них сидельцы любили. Оттого и непутёвый я такой, как птица Божия, чем напитаться, не думаю, сплету что-нибудь, вот и накормят и рюмашку поднесут в трактирной компании. За дурость свою и непутёвое житие ныне и страдаю. Известно, за что прежде нашего брата на Соловки ссылали — за «дурость», «предерзостные речи» и «неправедное житие». Эх, дурость наша… Ничего со своим языком поделать не могу, знай мелет. Я бы и здесь много сказок вам насочинял, да вохра дерётся очень сильно и сыры казематы соловецкие…

Так вот: в некоем царстве, тридевятом государстве жил-был не царь, не царевич, не король, не королевич, а властитель страшный и ужасный, ну вроде того Пахана Великого, блатного народца повелителя, которому я сказки сочинял. Говорят, что блатные — не люди, а посмотришь на людей — чем не блатные? Али жизнь так приблатнилась? — уж и не знаю… И был у того могучего и ужасного властелина некий верный слуга, Личарда, как, скажем, у грозного царя Ивана был Малюта, собачий сын Скуратов, или как, скажем, у нашего Пахана блатного были свои собаки и шакалки. Смотришь: сегодня он возле него увивается, огоньку к папироске подносит, по-собачьи в глаза заглядывает, потом и собинным другом себя засчитает. «Мы с тобой, Костенька…» — этак-то ласково выводит. На другой день посмотришь — завонял тот шакалка…

Вот и у нашего ужасного властелина был такой верный слуга по опричному делу. Что Пахан ему приказывает, то и делает, всех казнит, никого не милует. Прозвище же имел Ежовые рукавички. Гаденький он с виду прегаденький и столь мелкого росту, что свободно соплёй перешибёшь, вроде карлика или лилипута, только те безобидно в цирке представляются, а этот на большой государственной арене. Властелин-то его за то выделил, что сам был мелкого роста, а тот, рукавичный, ещё мельче. Мелкие люди у власти самые злобные, свою Богом обиженность на других вымещают. И что тот, ёж его малютку, с тем царством-государством натворил — ни в сказке сказать, ни пером описать, да вы это и сами, слушатели мои, по себе знаете, всех он поскрёб своими рукавичками…

Стало быть, был Малюта, стал Малютка. Скоро сказка сказывается, ещё скорее злое дело делается. Всё, что ему Ужасный Господин приказал, всё Малютка выполнил и, как ныне говорят, перевыполнил и столь великой гордости обуялся, что почитать себя стал за первого друга своего повелителя. Да не учёл кой-чего. Злобой враг наш сверх меры его наградил, а умишком обделил. Не смекнул он, что Властелин его инородец и другом его собинным должен быть инородец, а когда заметил супротивника, поздно уже было. Нашептал тот на своём наречии в уши Властелину, и канул Малютка бесследно.

Одни-то говорят, что убрали Малютку втихую. Да только не так это просто — большого начальника убрать. Предшественника-то Малюткина судом засудили за мушкетёрский заговор — так или не так оно — а всё понятно. Тут же иное. Укокать-то такого шибздика просто, а куда концы деть, чтоб никто и ничего? Когда князь Юсупов со товарищи растреклятого Гришку Распутина отравили и застрелили, долго не знали, куда тело деть, да в прорубь спустили, но и оттуда выловили.

Значит, надо запрятать, так, чтоб никто не узнал. А куда кроме Соловков? Сюда дорога проторённая. При Петре Великом тогдашний главный чекист, Тайной канцелярии заправитель, граф Пётр Андреевич Толстой Соловками кончил. Разоритель соловецкий, палач монашеский, воевода Мещеринов вместо царской милости назад был отправлен под затвор… Во все веки проштрафившимся палачам одна награда и один путь.

Хитрее всё обстояло с Малюткой-то. Пришёл друг-инородец к Властелину и говорит: «Гамарджоба, генацвале! Ты посмотри, кацо дорогой, кого рядом с тобой изображают» — и показывает ему изображение Властелина, а с ним рядом Ежовые рукавички змея давят. «Получается, кацо дорогой, что он тебя главнее, да и мыслимо ли рядом с тобой кого другого ставить?» — «Молодец, генацвале, пей за это цинандали!» И распоряжается, чтоб Малютку к нему вызвать. Малютка едет, радуется, любит сапог хозяйский лизать. Приезжает: «Готов служить на страх врагам!» — «Хара-шо. Нада тибе паехать на Соловки, пасмотреть… панимаешь?» — «Понимаю!» Ликует, нравится ему разгон наводить, пытать да допытываться и в расход выводить. «Харашо. Пэй за моё здоровье!» Наливает ему кубок большого орла, что один лишь государь Пётр Алексеевич мог до дна выхлебать. «Пэй, хароший коньяк!» Тому делать нечего, коли Властелин жалует. Пил, пока в глазах не помутилось, тут и шлёпнулся, половины не допив (эх, нам бы сейчас ту половинку!).