Соловецкое чудотворство - [12]

Крепко палил англичанин, а под огнём сокрушительным шёл по стенам крёстный ход с молебном и пением. Только минует ход — на этом месте бомба рвётся. А ход дальше идёт, поёт «Святый Боже, святый крепкий…». Это ли не чудо? А бывало и так, что старцев, по слабости в кельях оставшихся, поднимал тайный голос и велел из кельи выйти, и только выходил старец, как врывался в келью губительный снаряд. Много подобных «случайностей», по-вашему, было. Последним выстрелом пробило образ Знамения Божьей Матери на паперти Преображенского собора. Угодно было Божьей Матери принять вражеские осколки в свой образ в память о чудесном событии, а людей покрыть незримым покровом.

Чудо это было, и чудо невиданное. Однако, если призадуматься, смысл его найти можно. Ведь Русь наша — со стороны взглянуть тому же англичанину: страна неправедная, несогласная, обиженная, грязная, народишку жизни вовсе нет, укатали его, замотали, по лагерям-острогам затаскали, и вдруг — война! И откуда — неведомо — подымается сила грозная, могучая и одолевает недругов. Униженная, истерзанная, измордованная — вся в бой идёт. Велико это слово — Русь подымается! И уже не прежний несчастный народ — народ великий встаёт, размахивается удалая сила богатырская, и откатывается враг вспять. Не так ли бывало и будет ещё? Ведь если завтра война, как в глупой песне поётся, позови нас всех, узников обиженных, на войну, неужели отступимся? До смерти биться будем, все обиды забудем, потому что мы — люди русские, великой стойкости люди! Россия нам всех обид выше! А вернись мы с войны, ведь нас в те же лагеря упрячут… Вот ведь Русь какая: опасность её сплачивает, даны ей взлёты великие, тихие течения жизни не для неё. Страдать так страдать, воевать так воевать!

Вот о чём военное чудо соловецкое свидетельствует: Русь в военном испытании преображается и очищается. Верно, не любит русский человек воевать, самый миролюбивый он, а только в войнах и велика была Русь…

Вернёмся, однако, к дальнейшей истории соловецкой. Хоть и великое чудо было явлено, а тюрьма-то соловецкая оставалась… Ссылали на Соловки и государственных преступников, и дерзких богохульников, да потом оказалось — не тех ссылали. Те-то книжечки да статейки писали, за границей укрывались, в колокола звонили, и пошли по Руси совсем иные мнения. Сначала мнения, а потом и взаправдошные революционеры появились. Власти против них свирепствуют — кого в Сибирь, а кого и на Соловки. И вот попал один такой в здешнюю тюрьму. Другой народ-то пошёл, озлобленный, эти-то смиряться не хотят. Не они начальства, а начальство их боится. Тот-то голубчик, Потапов его фамилия, и в Бога не верил, и над святым обрядом смеялся. А порядок такой был — по великим праздникам выводить всех узников к причастию и пастырскому благословению. Вот и революционера этого — от исповеди и причастия он, конечно, отказался — подводят под архимандритово благословение. Владыко ему руку для лобзания подставляет, а он… А он — такое только в романах Фёдора Михайловича Достоевского прочтёшь — он вместо того, чтоб к пастырской руке приложиться, архимандрита наотмашь — по морде!

Вот как! Святотатство великое на благословляющего пастыря руку поднять и нет дерзновенному прощения. А Дом Божий не святотатственно в узилище обращать? По Христову ли завету одной рукой людей мучить, другой благословлять? Сколько веков оскверняли обитель спасения, мудрено ли, что взбунтовалось сердце человеческое? Человека того я по-человечески понять могу, но как христианин поступок его дерзкий отвергаю и проклинаю.

За прежнее осквернение обители поплатился неповинный пастырь от злобной руки. Архимандрит-то тот пострадавший, Мелетий, человек был хороший, добрый, учёный, про Соловецкий монастырь книгу написал — а его тот непутёвый — по морде! Вот чем дело кончилось — давно бы тюрьму следовало упразднить и со всем злом покончить. Да не умеют так у нас на Руси, только зря народ озлобляют. Самодержавной-то власти давно бы следовало пойти на перемены, а довели до революции. А чем Государь Император Николай Александрович был плох? Довелось мне его видеть средь народа на трёхсотлетнем торжестве. Собой невысок, щупловат, простого вида и лицо доброе. Ну царица-немка, та из себя корчила, высокая такая, лицо брезгливое, народ свой не понимала и Государя от добрых дел отговаривала. Ему бы, Государю, лучших людей к себе приблизить, а он отдалял их царицыными происками да Гришки Распутного наваждением. А наследник, цесаревич Алексей, мальчик такой нежненький, в матроске, уж и красив! — личико ангельское, а как взглянул я на него, так меня в сердце ударило — не жилец он! — хорош слишком, не для нашего злобного мира. А дочки-цесаревны в белых платьицах — чистые голубицы, писаные красавицы, до того красивы! — и опять меня в сердце ударило — не здесь им быть, не мужниными жёнами, нет для них таких заморских королевичей-царевичей, во всей чистоте девственной сидеть им меж ангелами, да там восседают ныне, невинно убиенные… Нет, какой я монархист, всё то прошло и прежней России не бывать. А знаешь, когда императорская фамилия из Кремля выходила под благовест колокольный и толпа вопила коленопреклоненно, думалось: «Вот, жива ещё Русь!» Да нет, не выжила…