Соло для оркестра - [155]

Ольга засмеялась: она знала Кларины сентенции. И вдруг подумала о тех двух альпинистках: наверное, сейчас они вскарабкались на какой-нибудь пик и оглядываются вокруг, восхищенные всей этой красотой, такие же открытые, как Клара. И говорят себе: стоило проделать утомительную дорогу, теперь будет о чем вспоминать!

Сверкнула молния, ударил гром.

— Гроза идет, — сказала Клара. Села на упавший ствол дерева; от воды сразу потянуло прохладой. — Вообще-то не люблю я время между днем и вечером, между летом и осенью. Этакий естественный женский инстинкт — готовиться к зиме, заботиться о припасах, вязать детям теплые свитера, покупать им лыжные костюмы и теплое белье. Природный женский инстинкт, потребность защититься от холода…

Небо обложило. Из-за холма повалили тучи, словно их извергала какая-то труба.

Девочки прибежали, сложили палатку, Клара их подгоняла — все собрать, проверить, не забыли ли чего. Ну, поехали.

По окошкам автомобиля забарабанили капли, Клара крепко держала руль.

Дождь не переставал. Под порывами ветра хлестал по окну, заливал стекло, шлепал по земле.

Ольга сидела на постели в той же одежде и в том же настроении, в каком Клара высадила ее из машины. Природный женский инстинкт — защититься от холода… Был бы рядом Петер… Но это невозможно. Теперь ей это совершенно ясно. Шесть лет была как слепая, никак не желала понимать.

На нее навалилась усталость от всех прожитых с ним лет, от солнца и воздуха — и от усилий держаться при Кларе хоть сколько-нибудь мужественно. Напряжение не снималось. «Наверное, это от резкой перемены погоды, — думала Ольга, — при таких переменах словно чего-то ждешь, каждый нерв натянут до предела. А может, оттого, что я не выспалась и видела плохие сны?»

По оконному стеклу бежала струйка воды, просочилась внутрь, образовав на подоконнике лужицу. Она увеличивалась, округлялась, и вдруг, словно переполнился бокал, от нее отделилась другая струйка, потекла по стене, жадно впитываемая штукатуркой. Эта струйка стекла прямо на пол — на паркете получилась еще одна лужица с грязной, будто от сажи, водой. Капля за каплей, капля за каплей, медленно, размеренно, в ритме тикающих часов.

Ольга давно не мыла окон. Да и вообще давно не убирала в комнате. Встала, надавив, закрыла неплотно прилегающую раму, принесла тряпку — вытереть лужи. Сначала пол, окно, пятно на стене… Быстро переоделась и принялась за основательную уборку. Вытерла пыль, навела блеск на безделушки — она словно ласкала их, словно просила прощения за то, что совсем их забросила. «Человек не всегда может жить в мире с целым светом, — говорила она себе, — но с самим собой он обязан жить в согласии. Все это стало уже частью меня самой, как же я могла так запустить свою комнату? Из этих чашечек мы пили кофе, а вот фотография Петера на комоде, его улыбка, его высокие брови, красивый выпуклый лоб — все это давно стало частью меня, боже мой, и будет частью меня до самой смерти, эти шесть лет мне никогда не вычеркнуть, я не смогла бы их вычеркнуть, даже если бы и не ждала ребенка. Петера уже не будет со мной. К этому надо привыкнуть — чем скорее, тем лучше. У меня и впрямь есть только то, что было, зато уж этого никто у меня не отнимет».

Ольга приняла душ и поставила кипятить воду для чая. Наливая кипяток в стакан, зацепила его и разбила… Смотрела на осколки и ждала, когда появятся слезы, когда расплачется — от усталости, напряжения и одиночества. Она предвкушала, как поможет ей плач, как он разом снимет все напряжение, давившее ее уже целые недели.

Но слезы не приходили. Ольга поняла, что ждет их как логическое следствие нервотрепки, и ей стало смешно. Она собрала осколки, шепнула им: «Принесите мне счастье», снова вскипятила чай и закуталась в одеяло.

«Отныне мне нужны тишина, покой и хорошее настроение, — сказала она себе строго. — Если что, вскипячу себе чай, спрячусь под одеяло. Фотография меня не оскорбит, а живого не хочу больше видеть».

Она закрыла глаза; ей казалось — дождь кончается. «Вот кончится дождь, выставлю герань на подоконник, подожду, когда появится радуга, раскинется по небосклону, расцветит мир». И в эту минуту к ней вернулось то чудесное, что она помнила с детства: явор, белая сирень, цветущая герань и певучий голос бабушки.

Воскресенье в гостинице — суматошный день. Постояльцы приезжают, уезжают, гостиничный вестибюль напоминает муравейник. Пан Матушка дремлет, а у Ольги полна голова забот.

На лестнице показался приезжий из сто третьего номера, сбежал по красному ковру, лихо взмахнул зонтиком.

— Целую ручки, Оленька! Прекрасный вечер, не так ли? При такой духоте неплохо бы немного водички!

— Воды столько, что и для крокодила хватит, — отозвался швейцар.

— Ах, пан Мату-у-ушка, — приезжий развернулся ловким пируэтом, — а я вас и не заметил!

Пан Матушка надвинул белую фуражку на глаза и притворился спящим. У него был повод обидеться. Швейцара, который сидит тут уже двадцать лет, нельзя не замечать! К тому же жилец из сто третьего номера без надобности произнес его фамилию с долгим «у», а к этому пан Матушка был особенно чувствителен. Бывало, и другие приезжие растягивали его фамилию, особенно жители Липтова. Пан Матушка давно делил людей на липтаков и остальных.