Соль - [47]

— Нет. И знаешь, что во всем этом гнусно? Не мысль, что я умру, так и не побывав там, нет, с этим я сжилась. Но я ведь тогда не понимала, что не вернусь. Не пыталась напитаться тем, что так любил негритенок, которым я была, когда проходил мимо этого окаянного аэропорта. Я даже не знаю, что это было. Запах расплавленного асфальта? Тень от самолетов над городом и черные лица бродячих торговцев, поднимавшиеся, когда они пролетали? Беленые фасады и блеск стекол или далекий рокот двигателей? Я знаю, я любила что-то в этом месте, что-то в Африке, но поди пойми, что.

Она тихонько покачивала головой слева направо, блуждая в лабиринтах воспоминаний, и губы ее были горько сжаты.

— Это был один из тех моментов, когда считаешь себя способным решить все, даже то, что еще будет.

Жонас кивнул, ему вдруг отчаянно захотелось к Хишаму, обнять его, убедиться, что он еще ему принадлежит. Не думал ли он раньше, что они с Фабрисом вместе будут достаточно сильны, чтобы тоже решить свое будущее — жить им или умереть? Он это сделает, как только они увидятся с Хишамом, Жонас будет любить его больше, чем прежде. Он заполнит пустоту между ними, скажет, как ему необходимо, чтобы они снова сблизились и всегда были вместе. Надя плакала, сама этого не замечая, слезы текли по ее щекам и шее. Она посмотрела ему в лицо.

— Я сказала тебе неправду, — выдохнула она наконец. — У меня все плохо.

На этот раз Надя позволила Жонасу сжать свои руки.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Я больна, — ответила Надя. — Жонас, мне страшно…

* * *

Их прошлое подобно глубоким водам, куда никогда не проникает свет, где чернила осьминогов сгущают темноту. Они идут в них вслепую, когда луч света рассекает тьму, озаряя на миг образ или сцену, очертания которой они вдруг видят.

* * *

Альбен шел по Сету, и часы на колокольне Святого Людовика звонили час дня, тринадцать хлестких ударов, бьющих его наотмашь. Искрились воды канала. На рейде косяки рыб подставляли серебристые бока солнцу, образуя единое тело, проворно движущееся слева направо между корпусами кораблей. Они сверкали на мгновение и, круто развернувшись, вновь уходили в тень. На их балет никто не обращал внимания. Вдоль причала раскалялись швартовые тумбы, точно мхом, покрытые ржавчиной, обвитые канатами. Белые и голубые суда отражались в тихой воде над силуэтами зданий, над колыханием водорослей, над тенями прохожих. Канал таил в себе мир безмолвия, отголосок, близкий и неразличимый, той действительности, в которую погрузился Альбен.

Он шел как-то вязко на встречу с Эмили, сердце сжималось в грудной клетке. По телефону она потребовала срочно увидеться, и отчего-то в этой поспешности в Альбена проник страх. Он шел, а хотел бы бежать без оглядки. Сегодня, перед ужином, что-то нарушило банальную гармонию летнего дня. Неприметное смещение будней, проникновение прошлого. Хаос, размах которого он уже предчувствовал и перед которым сознавал свое бессилие. Какую власть имел он над сплетением событий, их причинами и следствиями, неотвратимостью семейного ужина и встречи с Эмили? Альбен чувствовал себя усталым, хотелось сесть и больше не двигаться. Он уставится в точку на другом берегу и исчезнет в ней. А наутро проснется один, в грязи и с вчерашними призраками. Он шел для очистки совести, по обязанности, из детерминизма, готовый исполнять свои роли мужа, отца, сына и брата, готовый соответствовать тому, чего ждал от него этот мир. Город, знакомый своими линиями и высотами, материализовал прошлое, и идти через него значило следовать извилистыми путями воспоминаний.

Особенно одолевали его образы. Образы возвращали его телу вес и тяготение. Альбен осознавал это скопище плоти и костей, которое толкало вперед движение его шагов, — это был он, но это была лишь часть его, от которой ему хотелось освободиться. Он нес внутри себя бетонные глыбы в граффити, торчащие из ила вдоль железнодорожных путей. Заводы и величественные силосные башни. Красный кирпич и крытые железом крыши, оседающие от времени. Просторы, где как будто парили купы низкой травы и в извилистых расщелинах блестела вода, похожая на ртуть. Он нес в себе дни сильного ветра и синеву тьмы, в которой тонет То. Осенние месяцы, когда все желтеет. Изгибы лоз, окровавленных багровыми листьями. Пилоны и товарные вагоны, крытые брезентом. Лепнину на фасадах домов. Красные буйки на канале. Куски цемента, покрытые мидиями, актиниями и морскими ежами. Вспоротые шины и железные прутья. Он был полон и другими, его родными, и воспоминаниями, в которых был подле них на разных этапах жизни.

Он увидел себя в саду дома в Ле-Метери[26] с братом и услышал, как Жонас говорит:

— На этот раз я ухожу, Альбен, ухожу насовсем.

— Почему у тебя все не как у людей?

Жонас со вздохом отвечает:

— Ты не можешь просто пожелать мне всего хорошего?

Стеклянная дверь гостиной отодвигается, Эмили выходит на террасу, держа руку на животе. Она машет им. Ее тень скользит по плитке до тучной травы, и Альбен думает в этот миг, что беременность жены обеспечивает ему превосходство над Жонасом, непреходящесть во времени, возможность построить жизнь и наполнить ее смыслом через ребенка, но думает и о том, что обнимет сегодня вечером это тело, вместилище жизни. Эмили ляжет на бок, и он возьмет ее сзади. Она будет шептать: осторожно, осторожно, осторожно на каждое движение его чресл. Наверно, Жонас думает, что Альбен отчитывает его, как отчитал бы Арман, и уже не может отличить их друг от друга. Но ведь их молчание не от родства, а от той дистанции, которую предполагает близость между двумя мужчинами. Эмили заправляет прядь волос за ухо. Она улыбается им, щеки ее округлы, взгляд устремлен только на него; и тогда Альбен поднимает бутылку пива в сторону Жонаса и говорит: