Соль - [45]

— Я возьму то же, что мой сын, — сказала Луиза официанту.

Она уловила раздражение Жонаса, и есть они начали молча.

— Ну что, — сказала она наконец, — твоя жизнь здесь тебе нравится?

— Нормально. Это… это жизнь. По крайней мере, моя жизнь, и это уже не так плохо, правда?

— Я понимаю.

Жонас кивнул, но он был уверен, что Луиза не может понять, почему это чувство независимости и свободы он предпочитал жизни в Сете, присутствию ее, матери, и Армана.

— Мне хорошо, — добавил он, чтобы успокоить ее и самому убедиться, что она действительно его поняла.

Луиза, когда он с гордостью приосанился, нашла его хмурым, и ей вспомнились слова сообщения, вся эта… вульгарность. Как ее сын, Жонас, ее любимец, мог находить в этом удовольствие?

— А с личной жизнью? — не выдержав, решилась она спросить. — Ты один, или у тебя есть подружка? Встретил здесь кого-нибудь?

Сигарета Жонаса лежала в пепельнице, тонкий завиток дыма поднимался от нее, натягивая между ними завесу.

— Мама, — сказал Жонас, проглотив кусок нема с креветками, — не будем же мы с тобой вечно прятать лицо, правда?

Она невольно испытала тот же всплеск возмущения, что и в тот вечер, когда Арман предрек ориентацию сына при Павле. Надо ли было Луизе сказать теперь о сообщении на автоответчике, оправдаться и извиниться за то, что она его стерла? Ее глубоко задела беспечность сына, задела и разочаровала; Жонасу не было дела до ее мнения и, через нее, до мнения всей семьи. Он — отрезанный ломоть и без колебаний отречется от них, если Луиза вздумает его шельмовать.

— Ладно, — ответила она без особого убеждения, вытерла губы салфеткой и положила ее, аккуратно сложив, рядом со своей тарелкой, — в конце концов, это, может быть, просто минутная прихоть…

— Да, как знать? Завтра будет другой день.

От нее не ускользнула ирония в тоне Жонаса, и разговор стал ей противен.

— А у тебя есть кто-нибудь? Ты встретил… ну, друга, приятеля?

Жонас грустно улыбнулся и наполовину солгал:

— Нет. У меня никого нет.

Он умолчал о существовании Фабриса, и ему никогда не суждено было заподозрить, что эту тайну он делил с матерью. Луиза не пыталась обуздать это знакомое, давно закрытое в душе чувство, эту волну невыносимой нежности, дававшую ей право думать, когда Жонас был ребенком, что ему не нужны другие люди, чтобы вырасти и состояться, ведь у него есть она. Эта волна разом смыла разочарование, стыд и чувство вины. Ей вдруг показалось, что Жонас будет по-прежнему, в каком-то смысле, принадлежать ей. Никогда он не предпочтет ей другую женщину, и она не перестанет его любить, любить еще больше. И она, в свою очередь, солгала:

— Знаешь, это ничего не меняет для меня. Лишь бы ты был счастлив.

Жонас улыбнулся и ответил:

— Да. Хотелось бы мне, чтобы это было так просто.

В следующем году вся семья собралась, как было заведено, в Рождественский вечер. В гостиной потрескивал огонь в дровяной печи, и его отсветы отчетливо обозначали складки крафтовой бумаги, на которой Луиза и дети расставили ясли, фигурки Богородицы и волхвов. Маленькая елочка красовалась у телевизора, ветви ее гнулись под тяжестью украшений, пахло смолой. В кухне тихонько урчал кофейник. Пластинка, потрескивая, играла рождественский гимн. Полупустые бокалы, забытые среди грязных салфеток, распространяли алкогольные пары. Они курили в углу гостиной, глядя на детей, которые открывали подарки у их ног. Луиза сидела на диване рядом с Матье и Альбеном. Эмили помогала Жюлю, Камилю и Мартену развязывать ленты. Фанни держала на руках Леа. Они взвизгивали с одинаковым восторгом, когда ловкие ручки детей срывали бумагу, и появлялись блестящие коробки с игрушками, на которых играл свет электрических гирлянд. Жонас стоял в сторонке, прислонившись к стене у двери. Ему никак не удавалось почувствовать себя по-настоящему с ними, и он наблюдал за всеми отстраненно и со скукой. Жонас курил и поглядывал на Армана, снимавшего сцену на камеру, которую они подарили ему вскладчину. Отец давал детям указания, призывал их улыбнуться, сказать что-нибудь о своих подарках. Он говорил им нежные слова. Луиза отворачивалась, заслоняя лицо рукой, когда он направлял объектив на нее. Она никогда не любила фотографироваться и так и не привыкла к своему образу в движении, над которым будет не властно время. Жонас держал в левой руке, прижимая к бедру, едва надорванную упаковку с галстуком, который подарил ему Арман. Наблюдая детское возбуждение отца от видеокамеры, он машинально поглаживал пальцем мягкую и холодную ткань галстука. Жонасу не приходилось получать таких бесполезных, таких допотопных подарков, как те, что каждый год преподносил ему Арман, и он всегда принимал их с одним и тем же ошеломлением. Как это вышло, что отец так от него далек, неужели он может хоть на минуту поверить, что доставляет ему удовольствие этими пустыми знаками внимания, лишенными всякого смысла? Он уберет галстук в шкаф, к скопившимся там подаркам, от которых никак не мог заставить себя избавиться, как будто это было все, чего он вправе ждать от отца в своей жизни: отжившие свой век пластинки, непромокаемый плащ для рыбалки, бульварные романы в мягких обложках, футбольные мячи — в конце концов он перестал их ему дарить, — девственно чистая кожа которых давно сдулась…