Соль - [34]

— Недостаточно, однако, чтобы не дать ей умереть, — сказала Луиза. — Что ты себе думаешь? Что, будь я лучшей матерью, твоя дочь осталась бы жива? Это смешно. В том, что произошло в тот день на пляже, никто не виноват. Если ты хочешь поговорить о Леа, поговорим о Леа.

Фанни подумала, что ничего больше не добьется от матери, что ей придется столкнуться с ее трусостью, с тем человеком, которым был Арман и которого она изо всех сил защищала, больше, чем защищала когда-либо собственных детей.

— Довольно, ты ничего не слышишь, сквозь твои убеждения не пробиться. Ты такая… холодная и уверенная в себе… Ты, верно, носишь шоры, если не видишь, сколько зла вы нам причинили, не понимаешь, что вы нас уничтожили.

Кровь стучала в ее висках, и, не в силах больше выносить непоколебимого присутствия Луизы, она наконец встала и вышла из кухни.

Она вошла в свою комнату, как в густой туман, и направилась к кровати, которая когда-то была ее. Ее тело опустилось на матрас тяжело, как кусок мертвого дерева. Фанни была вымотана, последние силы покинули ее, когда она переступала порог кухни и поднималась по лестнице, держась одной рукой за перила. Арман перед смертью сделал в комнате ремонт, ничего не оставив от обоев с привычным узором, которые сменили угрожающие тени на белесом гипсе. Коробки с одеждой громоздились у стены. Запах нафталиновых шариков, брошенных в платяной шкаф, пропитал всю комнату. В углу на потолке шелковой апсидой висела паутина. Занавески синели в свете, вливающемся со двора позади дома. Свет был не тот, что в кухне, какой-то нерешительный и тусклый. Фанни не смела шевельнуться. Ощущение возраста, тяжесть дома и времени, присутствие Луизы на первом этаже придавили ее к матрасу и шершавой простыне. Она провела рукой по лицу, похлопала себя по щекам. Ее жесты казались странно неслышными, приглушенными. Была ли она гадкой? Почему ей было так важно открывать Луизе ее промахи? Конечно, за Леа в тот день отвечала она, Фанни, и оставалась единственной виноватой. Что же тогда, она пыталась отомстить за жестокость Армана? Можно ли еще восстановить какую-то справедливость? Фанни повернулась на бок, зарылась лицом в валик, но в запахе целлюлозы не было ничего знакомого. Как мама может выносить бремя отсутствия отца? — подумалось ей. — Откуда Луиза берет силы продолжать жить одной? Едва вопрос был задан, как оформился ответ. Она была к нему готова, так отдаление Мартена и усталость Матье от незавершенного траура по Леа предвещали их разлуку. Послеполуденная духота погрузила Фанни в дремоту, она грезила. Образы наплывали и падали в мутное море ее сновидений, и она не пыталась отделить частицы своей жизни от других, реальных или воображаемых, частиц жизни Луизы. Точно атомы, сны были обрывочны и составляли вместе целое, иллюзию. Фанни улавливала это смешение, и каждый фрагмент представал отчетливо. Там были друзья, вечеринки, на которых они горланили до поздней ночи, хмель и левацкие идеалы, память об их юности. Ты аромат струишь, как будто вечер бурный[20]. Ночи и утра в Сете, смутная встреча двух полов. Были женщины, потягивающие в беседке мускат, и мужчины, чьи крепкие торсы виднелись из-под расстегнутых рубашек. Были вечера, когда двери столовой открывались в сад, сладковатый запах гортензий и шорох дождевальной установки. Горы окурков в пепельницах. Она шла через комнату, задерживая руку на плече Матье, и дым от его сигареты медленно клубился вокруг нее. Она сознавала это и ощущала влажность своей кожи под платьем без рукавов. Она чувствовала себя желанной. Была дрема на каком-то диване — но Фанни это, Луиза или Леа? — и ощущение чужого места. Разгоряченные голоса взрослых, взрывы смеха за кофе, нескончаемая партия в тарок. Потом были поднимавшие ее руки, но она не могла до конца проснуться. Черная и тяжелая ночь, запахи лета, когда выдыхается земля. Голоса теперь тихие и сытые. Заднее сиденье машины. Она, закутанная в одеяло. Путь домой в непроглядной тьме с желтыми промельками, черной листвой и кровать, куда ее укладывал Арман или Матье, а может быть, много раньше, отец Луизы. Это чувство силы и защищенности, подобное электрическому напряжению, которое окрыляло ее, когда она была ребенком. Мир является нам осиянным лишь во сне или в первые часы утра, но непременно когда сознание отделено от тела. Ничего не осталось от этих ощущений. Она не испытывала больше нужды в присутствии вокруг себя. Они не знают, что сказать о Леа, поэтому делают вид, будто ее никогда не существовало. Друзья отдалились, она находила их обуржуазившимися, на ущербе, больше либералами, чем социалистами, не сознавая, однако, что и сама шла тем же путем. Их воспоминания теперь требовали мобилизации памяти всех, и составленный образ больше не был достаточно точным. Они привыкли: все это было, в конце концов, так далеко. Ты помнишь? Нет, не помню, ты уверена, что это был я? Оставались одни ощущения: теплый весенний день, когда деревья дробят свет и идешь босиком по скошенной траве. Запах смолы витает в воздухе. Руки, погруженные во вспоротое брюхо рыбы, и холодные внутренности в согнутых пальцах. Снежное зимнее утро, когда идешь вдоль канала осторожными шагами, чтобы не поскользнуться на обледенелой мостовой. Белые островки бьются о борта лодок. Запах пота летом в поле, в сельской местности, когда руки по локоть в крови, а только что связанные тяжелые тюки соломы сохнут на белом солнце. Возвращение рыбацких судов в порт, усталые лица мужчин, струя воды на палубе, ящики с лиловыми осьминогами. Ярмарка, кружение неоновых огней, загорелые тела факиров, скользящие в ночи. Наконец, воспоминание о крике, эхом отдающемся от стен торговой улицы: Все канет! Все канет! Фанни дремала, убаюканная наплывами этих детств, наслоением памяти.