Соль - [32]

— Твой отец хотел сына, но он не был разочарован. Родители всегда любят своих детей, какими бы они ни были.

Тут же она увидела Армана в дверях комнаты, еще полной запахов после родов, этот короткий миг колебания, удержавший его на линолеуме коридора. Быть может, Луиза была не совсем честна насчет реакции Армана, но он, конечно, любил свою дочь, как и других детей. Вот что было важно сегодня, вот что она хотела дать понять Фанни.

— Я слегла. У меня были ужасные боли, и, когда ты родилась, пуповина обмоталась вокруг твоей шейки. Ты была синяя, жуткая. Тебя сразу унесли! Два дня мы ничего не знали. Я только помнила тебя в пеленках, такую кроху, как мертвую, всю мокрую. Слава богу, ты выжила.

Фанни ощутила прилив жара, наблюдая, как хлопочет мать.

— А потом?

Луиза пожала плечами, не постигая значения слов, пролетевших над столом и ударивших дочь прямо в сердце.

— Потом? Ну, не знаю, жизнь пошла своим чередом, я думаю. Мы зажили лучше, а потом родился Альбен.

Фанни захотелось выбросить вперед руки и схватить мать за запястья, заставив ее выпустить мясной катыш. Но она не шелохнулась. Она была уверена, что Луиза не любила ее, как полагается матери, по ее разумению, любить свое дитя. Тому, однако, не было доказательств, но она знала, что Арман отравил их отношения подспудным страхом. Это необъяснимое чувство, распаленное ощущением потери, несправедливости, заставляло ее искать и одновременно избегать присутствия матери.

— Я хочу понять, почему ты никогда не могла любить меня, как любила Жонаса. Альбен — другое дело, у него был папа, а я?

Луиза вздрогнула, хотела что-то сказать — Фанни подумала, что вот сейчас она выдаст тайну, — но закрыла рот, щелкнув челюстями. Она торопливо поднялась, хотела взять нож со стола и порезала ладонь. Сначала она ничего не заметила, боль от артроза заглушала боль от пореза, и, когда Фанни увидела стекающую по руке матери струйку крови, сердце ее сжалось. Она тоже встала и остановила Луизу посреди кухни.

— Ты поранилась.

Фанни отмотала несколько листов впитывающей бумаги и вытерла кровь. Руки матери, точно сжатые в кулаки, окончательно ее расстроили.

— Ничего страшного, — сказала Луиза.

Она вышла из кухни и отыскала в тумбочке в прихожей марлю и пластырь, которыми Фанни ее перевязала.

— Я любила тебя, — сказала Луиза, когда они снова сели. — На свой лад. У меня не было никакого опыта, и все пришло так быстро. В таком возрасте надо бы жить только для себя, не для ребенка. Ты можешь сегодня это понять?

Фанни отдернула протянутые было руки, и ее ладони скользнули по столу. Она выглядела чрезвычайно усталой.

Луиза отвернулась, чуть помедлила и принялась искать широкую кастрюлю в стенном шкафу. Она прятала дрожащие руки. Она сама понимала, что не дала Фанни той же нежности, что мальчикам. Быть может, признала она в глубине души, она не любила ее так, как их. Но что она могла поделать? Так сложилось, она сама толком этого не понимала. Фанни выросла так быстро, так быстро стала независимой, в то время как Луиза думала прежде всего о том, чтобы защитить Жонаса. Ей казалось правильным, что он требует гораздо больше внимания. По-прежнему спиной к дочери, она поставила кастрюлю на газ и зажгла конфорки. Пламя распространило по кухне сладковатый запах, и она оперлась о край плиты, чувствуя себя разбитой, раздавленной. Она не могла выразить в двух словах всю сложность своих отношений с Арманом, объяснить, какой выбор она была вынуждена делать, как отреклась от Альбена, когда отец украл его у нее. О разводе нечего было и думать. Луиза была привержена своему видению семьи, знала, что совместная жизнь требует уступок, и не жалела об этом. Она налила в кастрюлю немного масла, и оно зашипело на металлическом дне. Луиза помнила Фанни. Она сохранила чудесные воспоминания о дочери. Маленькое синее платье, которое она надела в первый учебный день, удалялось по школьному двору и исчезало в подвижной массе других детей. Вода с уксусом, которой она поливала после купания ее длинные черные волосы. Та зима, в которую Фанни нашла мертвую птицу, когда они шли по пляжу, закутанные в теплые пальто. Они уже не чувствовали пальцев, копая ямку в затвердевшем песке, и вдруг Фанни остановилась, подняла свое круглое личико к матери и спросила ее: я тоже умру?

Луиза села и ничего не сказала. Они заворачивали фарш в тонкие ломтики сала и скалывали зубочистками, потом Луиза выложила рулетики на дно кастрюли, где они начали подрагивать. Было жарко, снова вышло солнце, и их лбы блестели от пота. Они чистили морковь. Сновали ножи, и очистки мерно падали один за другим.

— Дай я сама, — сказала Фанни.

Глядя на осунувшееся лицо матери, она поняла, что ей легко будет одержать верх. Ей не хотелось унизить ее, но было необходимо, чтобы она поняла, что ее поступки, совершенные в прошлом по равнодушию или легкомыслию, сказались на жизни дочери. Недостаточно было, чтобы Луиза признала свою ошибку, она должна была искупить ее, и это желание материализовалось в кухне, где дневной свет лизал ставни и нагревал старое дерево, источавшее слабый душок растворителя, который рассеивался в запахах стряпни. Послеполуденное солнце осеняло стол, ложилось пятнами на лицо Луизы, и этот свет прогнал жалость, которую только что испытала Фанни.