Соль - [33]

— Сегодня утром, — сказала она, — я вспомнила тот день, когда мы ходили на пляж. Ты велела мне присматривать за Жонасом, но я отошла, и он забрался на каменную косу. Там были этот мужчина, иностранец, и его сын.

Луиза, которой пригрезилось то же самое, когда она задремала в гостиной, с точностью помнила этот день. Она-то думала, что ее дети не сохранили никаких воспоминаний о встрече с лондонцем. Она вновь ощутила руку на своем бедре, и Фанни в который раз почувствовала ее волнение. Было бы куда как легко выдать этот секрет, на столько лет наложивший печать на то мгновение. Хватило бы одного слова, и это слово жгло рот Фанни раскаленной лавой, жаждало растечься в тепле кухни и пробить напускное, за которым пряталась Луиза. Ибо за видимым проворством матери и ее упорным желанием собрать их на этот ужин Фанни угадывала женщину, которую хотела обнажить, сорвать с нее оболочку времени, ее усталой плоти, безнаказанности возраста. Фанни видела ее насквозь, презренную, эгоистичную, и ей хотелось ранить ее, пригнуть к земле, унизить. Луиза, уверенная, что она одна знает правду о том дне на пляже, встретила взгляд дочери, и гнев и трепет в том самом бедре сделали ее сильнее настолько, что на языке завертелось признание, какому искушению она уступила бы, не ускользни Жонас из-под надзора Фанни. Да, думала Луиза, она расскажет ей об этой длинной, белой и мягкой руке, которой она готова была дать погрузиться в свое лоно. Эта ласка, которой бы она отдалась, сказалась бы на ее жизни так, как она и не предполагала. Быть может, она освободила бы ее от материнской ноши и сделала, хоть на миг, женщиной, которая годы спустя снесла бы, не дрогнув, обвинения дочери? Желание распаляло гордость Луизы. Мужчина пришел к ней и коснулся ее тела. Она была желанна в том возрасте, когда Фанни уже стала такой блеклой и погасшей. Луизу не вводило в заблуждение напускное. Она давно почувствовала эту чуждость, которую Матье и Фанни так упорно скрывали. Она не сомневалась, что у ее зятя есть связь на стороне, а дочь для нее была из тех жен, которых легко обманывать, — она питала к ним смутное пренебрежение, презирая в других то, чего часто страшилась сама.

Луиза поколебалась, но промолчала. Не подобало ей чернить еще больше память Армана, она должна была защищать ее, не открывая детям изъянов их отношений, и боже упаси показаться в глазах дочери легкомысленной женщиной. Фанни ничего не знала о той, что была ее матерью, о ее былых мечтах, смутных желаниях, безумных любовях и об ее жизни без больших дел, которым она хотела когда-то себя посвятить. Об этой тысяче жизней, от которых Луиза отказалась ради Армана и детей, судивших ее теперь в лице ее дочери, сидящей за кухонным столом, Фанни никогда ничего не узнает.

— И ты побежала за Жонасом на косу, а когда нашла его, ударила меня по лицу. Так, что я упала. У тебя по ноге текла кровь. Ты поранилась о камни.

Фанни замолчала. Она собиралась смутить мать, и вдруг воспоминание сосредоточилось на ничтожной детали, казалось, вместившей в себя весь пляж: капелька крови, окаймленная песком, точно драгоценность, обреченная раствориться, которую видела она одна и в которой угадала или нафантазировала Луизу мраморным колоссом. Фанни отвела глаза. Шипение масла в кастрюле и гудение газовой горелки сгущали тишину. Воспоминание о Луизе неизбежно вернуло ее к Леа, но никакая капля крови никогда не могла уменьшить ее скорбь.

Луиза заговорила, бросая слова на ветер:

— Ты можешь упрекать меня в несправедливости, Фанни. Ничего не поделаешь, взрослые могут сказать или сделать что-то такое, что преследует детей всю жизнь, и сами об этом не знают.

Она увидела перед собой ферму в Севеннах, большую медную лохань, которую наполняли раз в неделю и перед которой мать раздевала для купания братьев и сестер без различия, невзирая на пушок, темнеющий на бледных губах ее лона и под мышками и уже зрелые груди. Ей вспомнилась зарождающаяся похоть в глазах братьев, когда она должна была погрузиться, в свою очередь, в воду, уже остывшую и почерневшую от грязи всей семьи. Образ Леа замкнул Фанни на этом видении Луизы, до сих пор забытом, и она ничего не услышала.

— Я не должна была отвечать за Жонаса и за твою невнимательность.

Она все же боялась обидеть Луизу, разрываясь между своими убеждениями и любовью, которую, несмотря ни на что, питала к ней. Горькая мысль, что Леа, в свою очередь, однажды объявила бы ее в чем-то виноватой, поколебала ее решимость.

— Я, может быть, мало любила тебя, — сказала Луиза, — но я любила тебя, как умела. Чего ты ждешь от меня теперь? Тебе мало, что я признаю, принимаю твои упреки?

Она встала, чтобы закрыть тему, сгребла морковные очистки в ладонь и отвернулась от стола.

— Ты права. Ты недостаточно любила меня и не оставила мне иного выбора, кроме как любить мою дочь чрезмерно, исключительно.

Усталость заставила Луизу опереться о раковину. Ее морщинистые руки — Фанни угадывала их запах жавеля и загрубевшую кожу, — эти руки жены моряка, всю жизнь погруженные в детергенты, крезол и рыбьи потроха, казалось, хотели обхватить металл, чтобы удержаться.