Соль - [35]

* * *

Их семья — река с неуловимыми изгибами, и правду о ней можно узнать лишь в том месте, где память всех сливается и впадает единым потоком в море.

* * *

Из кухни Луиза слышала шаги Фанни наверху. Та вошла в свою бывшую детскую. Чтобы ничто не отвлекало ее от ужина, Луиза приняла двойную дозу противовоспалительного и завершила приготовление блюда. Она вылила в кастрюлю бульон, вывалила мякоть помидоров, плеснула красного вина, добавила букет приправ и выложила мясные рулетики. Дождалась, когда закипит, потом накрыла кастрюлю крышкой, отступила на два шага и тяжело села на стул. Взглянув в приоткрытые ставни, убедилась, что небо по-прежнему синее. Нет, она не могла взять на себя вину Фанни, она не была в ответе за то, что породила смерть Леа. С детской наглостью, а потом с девичьей флегмой Фанни не переставала судить семью, пытаясь от нее отделиться; отсюда ее желание жить в Ниме, бежать из Сета, жизнь в котором она считала унизительной. Присутствие Фанни в доме не замедлило привести к сравнению, противопоставить затворническую жизнь Луизы, экзистенциальную атрофию, на которую обрекло ее море, тому, что она мыслила как освобождение. Фанни вырвалась из анклава Сета. Она жила в достатке чистенького домика в предместье. Но ей тоже не удалось сохранить своих детей и любовь Матье. У нее осталось только напускное, которого лишена была ее мать, коттедж с белым фасадом и образцово модные наряды. В год совершеннолетия Альбена Фанни сообщила ей о своей первой беременности, и они сидели вдвоем, обнявшись, на этой самой кухне, где теперь, спустя годы, схлестнулись. Тело Фанни, прижимавшееся к ее телу, все в плодовитых округлостях грудей и живота, показалось ей чужим, и Луиза неловко водила руками по изгибу поясницы, по углам лопаток, по завиткам волос, которые дочь в ту пору носила короткими, там, где начинается затылок. В Луизе тогда родилось чувство: потребность закрепить эту общность, на миг сблизившую их, общность двух женщин, объединенных опытом материнства, которую она эхом ощущала в собственной плоти. Луизе надо было что-то сказать дочери, найти слова, чтобы облечь суть жизни и передать ее Фанни, предостеречь дочь от разочарований и компромиссов, с которыми ей предстояло столкнуться и о которых она еще не догадывалась, осмелевшая от наполненности своего тела. Разве не пыталась никогда Луиза сказать дочери, как важно сохранить надежду? Эту надежду, которую мы находим в неприкосновенности утром, когда солнце вплывает в еще прохладную спальню. Эту надежду после любви, когда мы утолены и живы и в экстазе ликует тело и распыляется ум. Эту надежду, которая есть заря всякой жизни, когда сознание и мир — одно целое и смысл рядом, на расстоянии вытянутой руки. Луиза прошептала тогда:

— Я хотела уберечь тебя как можно дольше.

Дочь напряглась, едва заметно, но близость их обнявшихся тел сказала Луизе, что ничего не выйдет. Слишком поздно, она уже не будет услышана. Фанни тронула эта женщина, внезапно постаревшая под бременем сожалений. Она пообещала себе, обняв ее крепче, что ей никогда не придется признаться в своем поражении дочери, которую, быть может, она тоже однажды обнимет.

— Полно, мама, не усердствуй так. Не переживай, — со смехом сказала Фанни, сознавая, что смеется над ней.

Луиза вспомнила, что свет был другим: день стоял серый, с тяжелым небом, и они замерли в кухне, боясь не найти слов, что разлучили бы их тела. Не было больше ничего очевидного в их жестах. Их руки сжимали локоть, плечо, хотели удалиться друг от друга, разомкнуть их объятие. Луиза встала. В холле прислушалась, глядя на верх лестницы. Проникавший в слуховое окошко свет сбегал по ступенькам, разбивался об углы и скользил по стене. Тишина, тяжело навалившаяся на дом, заставила Луизу усомниться в присутствии дочери, в реальности их ссоры. Поколебавшись, она поднялась на второй этаж, нашла уснувшую Фанни и села рядом. Она не стала будить ее сразу и просто блуждала взглядом по стенам, потом по умиротворенному лицу Фанни. Наконец она положила ладонь ей на лоб. Фанни открыла глаза, уставилась на мать.

— Мне снился сон, — сказала она.

— Ты выглядела такой спокойной.

— Я была одновременно тобой, собой и Леа.

Луиза кивнула, продолжая поглаживать лоб Фанни, та не уклонялась. Некоторое время они не двигались, потом Фанни пригласила мать лечь рядом с ней. Луиза легла на бок, лицом к дочери. Обе испытали чувство близости в этом застывшем доме, в этой бледной комнате.

— Тебе больно? — спросила Фанни, погладив пальцем руку матери.

Сон что-то в ней открыл. Всматриваясь в лицо Луизы, она искала корень своей обиды в ее правильных чертах, хмуром лбе, морщинистых щеках. Какая-то неоформившаяся мысль, смутная уверенность давала ей повод думать, что произошло нечто, о чем она не сохранила никаких воспоминаний. Фанни шарила в памяти в поисках образа, который никак не давался, ускользая, стоило ей приблизиться. Это была, подумалось ей, тень, тронутая унижением, усталостью и отвращением. Что произошло, какую тайну хранила Луиза, след которой Фанни не отыскать? Прошлое было лабиринтом с темными извивами, непроглядными окольными ходами. В тот день, думала она, небо было голубое, такое голубое, что казалось белым, больно смотреть; палящее солнце пламенело над городом, и шум, людской гомон, поднимаясь, растворялся в патине неба. Но это ничего не давало Фанни, ничто не подтверждало подлинности того воспоминания, существование которого она заподозрила во сне. Это всплывшее нечто было вскормлено ее разочарованием и затаенной обидой на Луизу. Мать рядом с ней казалась кроткой, точно изнуренное животное, сытая близостью, которую давало соседство их тел, покров молчания над ними. Что сделала Луиза, что совершила, чтобы заслужить столь безапелляционное обвинение от своей дочери? В том ли дело, что она так отчаянно защищала Армана, покрывала его выходки, его жестокость? Память, предательница, играла на поверхности своих вод гипнотическими бликами, и Фанни чувствовала, что может в них затеряться. Не пережила ли она тысячу раз белизну неба на своей коже, гомон Сета, гнет солнца? Не была ли она, Фанни, жертвой иллюзии, этих недосказанностей, встречающихся в каждой жизни, которые память стремится заполнить, чтобы вновь обрести целостность? Упрекнув Луизу в ее слабости, Фанни хотела добиться признания: что же обрекло ребенка, которым она была? Тягостное чувство сдавило ей грудь, дыхание перехватило. Фанни отчетливо различала все складки и изгибы на ухе Луизы, впадинки ее зрачков, сеточку сосудов на перламутре глаза, бороздки морщин на шее.