Сокрушение тьмы - [10]

Ответа не последовало. Бакшанов расстегнул ремни на панцире, выдернул его из-под себя и прикрыл им внаклон голову. Потом, пятясь, стал выползать из ячейки. Зеленый панцирь под цвет травы, очевидно, делал его неприметным для финских пулеметчиков, и ему удалось добраться таким образом до ячейки соседа. Первое, что бросилось в глаза, это сиропно-розовая вода, в которой лежал солдат. Лицо его тоже скрывалось в этой воде. Бакшанов протянул руку, нащупал на затылке солдата жесткий постриг волос, ухватил поплотнее за ухом, под каской и повернул к себе чужую непослушную голову. Это действительно оказался Бобков. Пуля угодила ему в переносье. Бакшанов, словно ужаленный, отдернул руку и, уже не соблюдая осторожности, торопливо пополз к Окутину, все так же прикрываясь панцирем, как щитом. Когда он почти подполз к нему, его все-таки заметили. Пулемет зачастил всполошными огоньками, и в тот же миг гулко и коротко рубанул окутинский РПД. Пулемет противника как-то звонко татакнул с отсечкой и захлебнулся. «Неужто влепил ему в амбразуру?» — подумал Бакшанов, вжимаясь в землю и все еще слыша звон собственного панциря, край которого только что зацепила финская пуля.

Через минуту он приподнял голову. Окутинский РПД опять лежал в траве с подогнутыми сошками. Потом послышался голос:

— Я за ним, грешным делом, давно наблюдал, а вот точно выцелить не мог. Гад, кажется, подавился!

— Одного угробил, на его место другой встанет, — сказал Бакшанов. — Это не выход. Что там надумал?

Окутин помолчал немного, ответил:

— Да вот днем еще взял я у саперов несколько дымовых шашек, вспомнил, как мы под дымовой завесой через Днепр отчаливали. Ну и взял…

— И что это даст?

— Даст, коли соображать будем, — уверенно ответил Окутин.

— Ну рожай, рожай скорее, — уже тоном приказа поторопил Бакшанов. — Комвзвода вон убило, а теперь Бобкова. Может, еще кого. Перещелкают нас на этом поле, как перепелок, пока пушки придут на выручку. Увязли, видно, в болоте.

— Спички есть?

— Были, да размокли.

— Эх, товарищ командир! — с упреком сказал Окутин. — Спички надо держать за отворотом пилотки. Ветерок-то, грешным делом, стал на финнов дуть, да вот слабоват малость. Ну, да ладно, попробуем. На, держи, — он протянул ему две шашки, обернутые в промасленную бумагу, потом дал лоскуток сернистого картона и три длинные плоские спички — военного образца. Настоящие, в коробках, выдавали только офицерам. — Одну перебрось Иванникову, другую сам запалишь. Да отползи от меня подале. Как раскинется дым пошире, посылай Костю с гранатами. И пусть не спешит, чтоб мину не проглотить. Пускай в оба глядит.

— Я сам полезу, — сказал Бакшанов.

— Ты за командира взвода, ты командовать должен, — наставительно произнес Окутин, повернув к нему белобровое, с белыми ресницами лицо. — Я вот само собой… Я к правому, а Иванников пусть к левому доту. Он парень шустрый. Да накажи, чтоб проволоку рвал гранатами не перед собой, а сбоку. С умом.

— Все понял, — сказал Бакшанов. — Тугодум ты чертов! Давно бы так надо…

Уже вслед Окутин проворчал:

— Ха, тугодум! А коли ветер дул не туда, куда надо.

Бакшанов, пользуясь тем, что правый пулемет молчал, отполз осторожно к Иванникову, передал ему одну шашку и спичку с кусочком «ширкалки», велел отползти еще метров на двадцать. Полоса дымовой завесы должна охватить участок как можно шире. Бакшанов решил действовать сам.

— Гранаты свои оставь, — сказал он Иванникову.

Возле него тотчас же мягко зашлепались в траву гранаты, в том числе одна противотанковая. Он подобрал их на ощупь и, вытянув из сумки коробку противогаза вместе с трубкой, набил ее гранатами. Опять заработал пулемет. Окутин на этот раз молчал, но как только они смолкли, он снова запустил очередь в точно примеченное им место. Пулемет не ответил, зато другой залился запальчиво и надолго. Едва он прекратил стрельбу, Иванников ящерицей скользнул по траве, тоже прикрываясь панцирем.

Все трое они бросили шашки одновременно. Те упали в траву в шагах тридцати от них и медленно стали чадить желтовато-черными всплесками. В эти всплески финны хлестнули очередями. Одна из шашек подпрыгнула и еще больше зачадила дымом. Уже через минуту над ними стали расплываться черные кучерявые облачка, и слабый ветерок, дующий на доты, поволок за собой шлейфы дыма.

— О-а-а! — кто-то громко и явственно выкрикнул на финской стороне.

«А-а! Всполошились», — сказал про себя Бакшанов.

Наволочь дыма разрасталась, ширилась, наплывая на проволочное заграждение изжелта-черными клубами.

Неприятельские пулеметчики оторопело молчали. Когда же Окутин и Бакшанов стали рвать гранатами сеть колючей проволоки, они, поняв, в чем дело, заговорили длинными очередями. Но прижатая к земле рота получила возможность ударить по финским позициям. Гаврюков, мысленно похваливая своих солдат за находчивость, выдвинул вперед два станковых пулемета. Захлопали позади и ротные минометы. Те и другие били вслепую. Грохот над еланью стоял адский.

Бакшанов, опасаясь, как бы не зацепили его свои, совсем пахал носом землю, передвигая перед собой панцирь. Дым забивал ему легкие, и он уже жалел, что выбросил противогаз. Кашляя, перхая, продолжал ползти, высматривая в проволоке проходы. Справа, там, где полз Окутин, рванула не то противотанковая граната, не то мина. Взрыв дохнул на Бакшанова жарким сгустком, подтолкнул его ближе к проволоке, и он наконец-то увидел в ней широкий разрыв. Гимнастерка зацепилась за колючие шипики, он дернулся и почувствовал, как рвется плотная ткань. В это время и крикнул Окутин высоким, звучным голосом, перекрывая перепалку: