Сокрушение тьмы - [9]

Волгин тоже узнал его, скорым шагом пошел навстречу.

— Ты что, Александр Васильевич (они были круглыми тезками), ночевать здесь собрался?

— Какой там — ночевать! Роты наткнулись на три ряда проволоки. А перед нею полно «лягушек», «шпрингеров» этих… Командир взвода из восьмой сунулся — и как не было!

— Что делать думаешь?

— Доты у них за проволокой. Дал команду «сорокапятчикам». Не знаю, протащат, нет ли. Болото.

— Антон, — обернулся Макаров к Боголюбу, — распорядись насчет НП и давай телефонную связь с батальонами.

Потом он подошел к убитым, которых укладывали на лужайке. Поднял одну шинель, другую, внимательно всмотрелся в мертвые лица. Подумал: «Ребята совсем молодые, жить бы да жить таким…» Приподнял край плащ-палатки и увидел лейтенанта, подорвавшегося на мине.

«Странно, — подумал он. — Я его знал, слышал его голос… Неужели его больше нет? Даже меня коробит чужая смерть. Что же тогда должен чувствовать необстрелянный солдат?»

И этот лейтенант, и эти солдаты, укрытые с головой, были первыми убитыми из своих, кого он увидел на вражеском берегу. «Да, к этому сразу не привыкают. К этому вообще невозможно привыкнуть. Можно зачерстветь, но привыкнуть нельзя. Интересно, мучился этот лейтенант перед смертью? Нет, скорее всего, нет…»

Макаров выпустил из руки плащ-палатку.

— Александр Васильевич, — сказал Волгин, — это я приказал всех убитых из батальона снести сюда. Потом отправим в Лодейное.

Макаров сухо ответил:

— Хорони здесь. Всех, комбат, не отправишь.

— Слушаюсь.

Боголюб, успевший распорядиться насчет НП, побежал к блиндажу. Макаров остановил его:

— Залывина нашел?

— Нашел… Он сейчас вон там… помогает блиндаж расчищать…

Макаров посмотрел ему вслед.

— Вишь, обрадовался! Думал всех добровольцев перевести из рот, а Виндушев сказал, что Миронов распорядился отправить Залывина в учбат. Видно, понравился парень.

Складки на крупном лице комбата расправились, в глазах мелькнуло приятное изумление:

— Значит?..

— Да, всех представят к званию Героя…

5

Ночь застала роту Гаврюкова перед тремя рядами колючей проволоки и двумя блиндажами за ними.

Рота выскочила из леса на елань, и тут ее прижали пулеметы, заставив зарыться в землю в ста метрах от проволоки. Теперь никто и не пытался высунуть нос из одиночных ячеек, заполнявшихся водой. Когда кто-нибудь шевелился в ячейке, слышался слабый плеск. Солдаты тихонько поругивались, но самое обидное было в том, что они не могли вылезти на сухое или покурить: доты держали их на прицеле. Стоило хоть одному оказать себя — из амбразур, замаскированных лапником, били пулеметы. И тогда свои остервенело крыли своих:

— Да кто там… так-разэдак… демаскирует?!

— Иван-ников! Это ты там опять задницу поднял?

А Костя Иванников, низкорослый в роте боец, и в самом деле дважды пытался вылезти из купели, и всякий раз из-за него по всей роте били финские пулеметы.

— Вот положение! — сам себе сказал Бакшанов, проклиная светлую ночь, когда нет возможности ни скрыто подползти к дотам, ни отойти назад.

Вода, казалось, просачивалась в самое нутро, в кости, и все тело ныло от холода. Пересиливая дрожь, он со злобой посмотрел в синевато-блеклое небо и увидел луну — светлую, незрячую, пустую. Бакшанов смотрел на нее и чувствовал, что сейчас не вытерпит и завоет горестно, по-волчьи… А тут еще командир роты Гаврюков приказал ему принять на себя командование взводом, заменить убитого лейтенанта. Поневоле завоешь… ответственность.

Им помочь могли только пушки, но они, видно, где-то застряли в лесу. Лейтенант Гаврюков, лежа позади роты, уже дважды кричал, подбадривая:

— Держись, сейчас «сорокапятки» подкатят!

Но они не подкатывали.

Правее Бакшанова лежал за ручным пулеметом ефрейтор Окутин. Бывалый солдат, бывший колхозный бригадир, а нынче парторг роты, Окутин смиренно сейчас помалкивал. Даже ручной пулемет Дегтярева убрал с сошек.

— Роман Иваныч! — окликнул его Бакшанов. — Что делать будем?

— Ты взводный. Вот и соображай, грешным делом.

Бакшанов затосковал. Сунули его во взводные! Вся прежняя наука из башки выскочила.

Из дота опять резко ударили пулеметы, пули смачно цокнули под невысокий бруствер окопчика, рассевом прошлись по елани, выжигая и выкашивая полосы в густом разнотравье.

«Стервецы, — подумал Бакшанов, — опомниться не дают».

— Слушай, Окутин, Роман Иваныч, — снова подал он голос, — а если пушкари не придут на выручку? У меня уже терпежу никакого нет!..

— Тогда что-нибудь соображать будем, — ответил Окутин. — Я тут кое-что обмозговываю.

Большие зеленые сонные мухи лениво и тяжело перелетали с былки на былку, с листка на листок, чуя, наверно, чью-то кровь и смерть. Одна из них, с толстым отвислым брюшком в малахитовых ободках, села на мокрую руку Бакшанова, прощупала хоботком кожу и, закинув задние остроуглые ножки-ниточки на прозрачные крылья, стала их чистить и править.

— Ах, ты! Еще марафет наводит, — проворчал Бакшанов и сильно дунул на муху.

Прошло еще четверть часа. Сосед, который лежал чуть позади, молчал, даже всплеска воды под ним не было слышно. «Кто же там лег? Милютин или Бобков?»

— Эй, сзади, ты живой там? — окликнул он солдата, изогнув шею, чтобы увидеть соседа.