Документальная повесть
Девятое мая. Накрапывает дождь. С утра гремит музыка в школе, что на нашей улице. Вот и у Дома офицеров запели медные трубы. Народ — и стар и млад — потянулся в центр города. Собрался и я. Как обычно, иду к Неизвестному Солдату. По дороге размышляю, кого встречу у Дома офицеров, у Вечного огня. Мысленно вернулся к утреннему телефонному звонку.
— Это Мария Васильевна Бультякова. Поздравляю вас…
Голос необычный, взволнованный, прерывистый.
— Не вы, а я вас должен поздравлять. Вы бывшая подпольщица, вы, как никто другой…
— Ой, спасибо, — перебила меня Мария Васильевна. — Только не привыкла я к поздравлениям. Забыта я. Никто не вспоминает. Никто. Ни открытки поздравительной, ни приглашения на собрание ветеранов, ни цветочка аленького. Давненько и вы не заходили. Болею вот. Помру и всю горькую правду унесу с собой. Хочу побеседовать. Хочу вам отдать кое-какие записи мои, копии документов, переписку с Куприяновым и Андроповым. Придёте?
— Хоть завтра. Я совершенно свободный человек — на пенсию вышел.
— Завтра? Приходите завтра. Буду ждать.
В большой квартире — большая семья: дочь, внучка, правнуки. Детский смех, громкая музыка. В комнатке Марии Васильевны на широком подоконнике дремлет огромный белый кот. Мой приход ему навряд ли нравится. Мария Васильевна не знает, куда меня посадить. Она явно волнуется, речь ее тороплива, сбивчива, а лицо по-прежнему хранит следы былой красоты. Вот только руки… Темные, толстые вены проступили так отчётливо, как это бывает у крестьян. Натрудились руки славной Марии Васильевны за восемь десятков лет непростой жизни. И сегодня она опора в доме. Обед приготовит и правнуков в школу отправит и встретит, накормит. Барсику молочка свежего в чистую мисочку нальет — он ее любит пуще всех жильцов.
Скромная узкая кровать. Над кроватью на цветной салфетке приколоты ордена и медали. У окна — столик. В его ящиках — письма, папки с грамотами. Грамот я насчитал более двадцати. Там же, в столе, большой черный кожаный довоенный портфель о двух замках. В нем — все главное: фотографии, документы.
— Вот самый главный, — вздохнув, подает мне Мария Васильевна изрядно потрепанный лист. — Это копия, а оригинал не так давно в наш краеведческий музей забрали. Зачем он им понадобился? Надо, говорят, для истории. Неужто надо, спросила я молодую девушку, сотрудницу музея. Надо, говорит, чтобы люди знали, какое бесправие творилось…
Справка
Уголовное дело по обвинению Мосиной Марии Васильевны, 1923 года рождения, уроженки д. Ерши Кондопожского района Карельской АССР, пересмотрено в порядке надзора Военным трибуналом Северного военного округа 25 декабря 1954 года. Приговор военного трибунала войск МГБ КФССР от 22 марта 1952 года в отношении Мосиной М. В. отменен, и дело о ней на основании п. 5 ст. 4 УПК РСФСР, т. е. за отсутствием в ее действиях состава преступления в уголовном порядке, производством прекращено.
И. о. председателя военного трибунала
Северного военного округа
полковник юстиции
Абрамычев
Вкладывает в папку этот памятный листок Мария Васильевна, а руки никак ее не слушаются. И словечка не может вымолвить — на глазах слезы, губы дрожат. Дабы как-то переключить разговор, беру со стола старые, на фирменном картоне царского времени, фотографии. Бородатый крепкий мужчина в черном сюртуке и сапогах сидит, а рядом, положив руку на его левое плечо, стоит красивая молодая женщина в сарафане.
— Это мои родители, — едва справившись с собой, говорит Мария Васильевна. — Отец Василий Иванович и матушка Анна Михайловна. Крестьяне потомственные, труженики вечные. Кулаками их объявили. Корова да лошадь — вот и кулаки. А то, что в семье шестеро детей, в расчет не брали.
Жили мы в деревеньке Ерши, это в сторону Тивдии, может, слыхали про каменные разработки? Тивдийский мрамор добывали, шел он для украшения Петербурга, для Исаакиевского собора.
Тридцать крепких изб стояло в Ершах. Не много, но и не мало. Истинно карельское село. Все по-карельски у нас говорили. Дом моего деда сгорел. Тогда отец в Питер подался, русскому языку научился, был вначале мальчиком на посылках. Потом плотничал. Денег заработал, вернулся в Ерши, дом хороший поставил с братьями.
Отец и мать в один год родились, в 1883-м. Какие работящие были! Никогда не сидели сложа руки. Мама рано померла, в сорок шесть лет. Вместе с дочерьми, сестрами моими, лен на поле убирала. Подняла три копенки льна и надорвалась. Верующая была, добрая. Грамоты не знала, очень печалилась от этого. Со слезами помирала, причитала: на кого детей, девочек моих ненаглядных, покину. Меня, пятилетнюю, бывало, прижмет к сердцу и не отпускает. Я на нее лицом похожа, а может, даже и характером. Покладистая она была, никогда не перечила никому.
Сестра старшая, Анастасия, тогда училась в Ленинграде, в институте советского строительства — послал сельский совет и комсомол толковую девушку. Забрала она меня к себе в чудо-город на Неве. Пожила я в общежитии у нее, потом у ее подруги, а уж потом передали меня в детдом. Два годочка в детдоме пробыла.
Сестра окончила институт, получила направление в Петрозаводск. Вдвоем они приехали: она и Павел Прокконен, у него тогда другая фамилия была — Прокофьев. В одночасье они институт окончили.