Содом и Гоморра. Города окрестности сей - [25]

— Когда-то я думал, неплохо бы иметь кусок земли где-нибудь в таких же вот предгорьях. Скотины несколько голов. Чтобы мясо было свое. В общем, в таком духе.

— Ну, может, оно когда-нибудь и сбудется.

— Сомневаюсь.

— Так это ж ведь поди знай.

— Однажды мне пришлось зимовать в полевом лагере в Нью-Мексико. Что касается продовольствия, то в конце концов мы там обустроились и всем всего хватало. Но я бы не хотел еще раз повторить этот опыт. В той чертовой сараюхе я едва не замерз. Там даже внутри так дуло, что слетала шляпа.

Сидит курит. Кони одновременно подняли головы и куда-то уставились. Джон-Грейди распустил кожаную петлю своего лассо и вывязал заново.

— А тебе не хотелось бы жить в те, старинные времена? — спросил он.

— Нет. В детстве хотелось. Я тогда думал, что гонять стадо костлявых коров по каким-нибудь диким пустошам — это и есть почти что рай на земле. Сейчас бы я за это гроша ломаного не дал.

— Думаешь, в старину народ был крепче?

— Крепче или глупее?

Тишина. Шорох сухих листьев. Близился вечер, холодало, и Билли застегнул куртку.

— А я бы здесь пожил, — сказал Джон-Грейди.

— Разве что по молодости и глупости.

— А по-моему, мне здесь было бы хорошо.

— А сказать тебе, когда мне бывает хорошо?

— Скажи.

— Это когда я щелкну выключателем и включается свет.

— А-а.

— Когда я думаю, чего я хотел в детстве и чего хочу теперь, это оказывается не одно и то же. Я даже думаю, я хотел совсем не того, чего на самом деле хотел. Ты готов?

— Ага. Готов. А чего ты хочешь теперь?

Билли поговорил с конем и поводьями развернул его. Сидит смотрит на маленький глинобитный домишко и на голубеющую стынущую степь внизу.

— Ч-черт, — сказал он. — Не знаю я, чего я хочу. И никогда не знал.

Обратно ехали в сумерках. Темные силуэты коров неохотно двигались впереди.

— Стадо — одно название. Это ж только его остаток.

— Угу.

Едут дальше.

— Пока ты мальчишка, у тебя одни понятия о жизни. А становишься старше, и начинаешь от них помаленьку отходить. Думаю, мало-помалу сводишь все к тому, чтобы было просто поменьше боли. Сама эта земля ведь тоже не та уже. Как и все, что живет на ней. Война изменила все. Думаю, люди этого еще не понимают.

Небо на западе потемнело. Задул холодный ветер. На небе стали видны отсветы огней города, до которого было еще около сорока миль.

— Тебе надо потеплее одеваться, — сказал Билли.

— Да мне нормально. А как это война все изменила?

— Да так. Взяла и изменила. Ничто не осталось прежним. И никогда уже прежним не будет.

Эдуардо стоял у задней двери, курил одну из своих тонких сигар и смотрел на дождь. Позади здания был только ангар из листового железа, так что смотреть там было особо-то не на что — только дождь, черные, исхлестанные дождем лужи в проезде и утлый свет желтоватой лампочки, вкрученной в патрон над дверью черного хода. В воздухе веяло холодом. В свете лампочки было видно, как расходится дым. По коридору, хромая на высохшую ногу, прошла девочка с охапкой грязного белья. Через некоторое время он затворил дверь и двинулся по коридору в свой кабинет.

Когда к нему постучал Тибурсио, он даже не обернулся.

— Adelante[85], — сказал он.

Тибурсио вошел. Стоя у стола, стал отсчитывать деньги. Стол был светлого дерева со стеклянной столешницей; у одной стены стояла белая кожаная софа и низкий, сверкающий стеклом и никелем кофейный столик, а у другой — небольшой бар с четырьмя крытыми белой кожей табуретами. На полу ковер красивого кремового цвета. Закончив считать деньги, alcahuete[86] стоял в ожидании. Эдуардо обернулся, посмотрел на него. Шевельнув тонкими усиками, alcahuete изобразил улыбку. Его черные сальные волосы поблескивали в неярком свете. На черной рубашке проступали лоснящиеся пятна — ее, видно, погладили слишком горячим утюгом.

Зажав сигару в зубах, Эдуардо подошел к столу. Стоит смотрит вниз. Обведя купюры на столе узкой дланью, на пальцах которой сверкнули камни в перстнях, он вынул сигару изо рта и поднял взгляд:

– ¿El mismo muchacho?[87]

— El mismo.

Он поджал губы, кивнул.

— Bueno, — сказал он. — Ándale[88].

Когда Тибурсио вышел, Эдуардо отпер ящик стола, вынул оттуда длинный кожаный бумажник со свисающей с него цепочкой, вложил туда банкноты, сунул бумажник обратно в ящик и вновь его запер. Открыл гроссбух, сделал там запись и закрыл его. Затем подошел к двери и встал там, спокойно покуривая и озирая коридор. Руки он сцепил за спиной, приняв позу, про которую, возможно, где-то вычитал, и пришел от нее в восторг, но то была поза, естественная для уроженца какой-то другой страны, не его.

Минул ноябрь, но за весь месяц он виделся с ней лишь еще один раз. Alcahuete подошел к двери, постучал и удалился, и она сказала, что ему пора уходить. Он держал ее руки в своих; оба, полностью одетые, сидели по-турецки под балдахином в середине огромной кровати. Он склонялся к ней и что-то быстро и серьезно нашептывал, но весь ее отклик сводился к тому, что это очень опасно, а потом опять в дверь стал стучать alcahuete и уже не уходил.

— Prométeme[89], — повторял он. — Prométeme.

Alcahuete стукнул в дверь кулаком. Расширив глаза, она сжала руку Джона-Грейди.