Содом и Гоморра. Города окрестности сей - [26]

— Debes salir[90], — прошептала она.

— Prométeme.

— Sí. Sí. Lo prometo[91].

Когда он уходил, гостиная была почти пуста. Слепой пианист, замещавший в эти поздние часы струнное трио, сидел на своем месте, но не играл. Рядом с ним стояла его дочь, еще совсем девочка. На пюпитре фортепьяно лежала книга, которую она ему читала, пока он играл. Пройдя через залу, Джон-Грейди вынул предпоследний доллар и опустил его в стакан на крышке рояля. Маэстро улыбнулся и слегка поклонился.

— Gracias[92], — сказал он.

— Сómo estás[93], — сказал Джон-Грейди.

Старик снова улыбнулся.

— Мой юный друг, — сказал он, — как вы себя чувствуете? Вы в порядке?

— Да, спасибо. А вы?

Тот пожал плечами. Его тощие плечи под толстой черной тканью костюма поднялись и вновь опали.

— Я-то в порядке. Я в порядке.

— Вы сегодня закончили? Уходите?

— Нет. Мы еще пойдем поужинаем.

— Уже очень поздно.

— О да. И впрямь поздно.

Слепой говорил на старосветском английском, языке из другого времени и места. Тяжело опершись, он поднялся и деревянно повернулся:

— Не хотите ли присоединиться к нам?

— Нет, спасибо, сэр. Мне надо идти.

— А как у вас с предметом ваших воздыханий?

Джон-Грейди был не вполне уверен, правильно ли понял вопрос. Повертел в уме слова пианиста и так и сяк.

— Это, в смысле, насчет девушки? — уточнил он.

Старик утвердительно наклонил голову.

— Не знаю, — сказал Джон-Грейди. — Нормально, я думаю. Надеюсь.

— Это дело тонкое, — сказал старик. — Тут нужно терпение. Терпение — это все.

— Да, сэр.

Дочь подняла с крышки фортепьяно шляпу отца, стоит держит ее. Взяла его за руку, но он не изъявил желания куда-либо двигаться. Обвел глазами залу, пустую, за исключением двух проституток и пьяного у стойки бара.

— Мы друзья, — сказал он.

— Да, сэр, — сказал Джон-Грейди.

Он не совсем понял, кого имел в виду старик.

— Могу я обратиться к вам конфиденциально?

— Да.

— Я думаю, она к вам благосклонна. — И он приложил к губам хрупкий пожелтевший палец.

— Спасибо, сэр. Я это ценю.

— Конечно. — Старик вытянул руку ладонью вверх, и девочка вложила в нее поле шляпы, которую отец взял обеими руками, возложил себе на голову и поднял взгляд.

— Думаете, она хороший человек? — спросил Джон-Грейди.

— Да боже ж ты мой, — сказал слепой. — Да боже ж ты мой.

— Мне кажется, она хорошая.

— Да боже ж ты мой, — повторил слепой.

Джон-Грейди улыбнулся:

— На ужин я провожу вас.

Кивнув девушке, он повернулся к выходу.

— Вот только ее состояние, — сказал слепой. — Вы в курсе ее состояния?

Джон-Грейди обернулся.

— Сэр? — переспросил он.

— Об этом мало что известно. Зато предрассудков вокруг — пруд пруди. Здесь все разделились на два лагеря. Одни смотрят сочувственно, другие нет. Видите ли… Но это только мое мнение. Мое мнение — это что она в лучшем случае гостья. В лучшем случае. Ей вообще здесь не место. Среди нас.

— Да, сэр. Я знаю, здесь ей не место.

— Вы не так поняли, — сказал слепой. — Я не имею в виду это заведение. Я хочу сказать, здесь вообще. Среди нас.

Назад он шел по улицам пешком. Неся в себе слова слепого старика, которыми тот похоронил его надежду, как будто в них содержится контракт с иным миром. Несмотря на холод, жители Хуареса стояли в открытых дверных проемах, курили и переговаривались. Ночные торговцы катали по немощеным песчаным улицам свои тележки или гнали перед собой маленьких осликов-бурро. Монотонно выкрикивали: «¡Leeñ-ya!», «¡Quero-seen-a!»[94]. Бродили по темным улицам, отчаянно взывая, будто брошенные воздыхатели, сами в поисках утраченных возлюбленных.

II

Он ждал, ждал, но она так и не пришла. Стоял у окна, отведя и собрав в кулак старую тюлевую занавеску, и наблюдал за уличной жизнью. Любой, кому пришло бы в голову взглянуть на него снизу — как он стоит там, за кривоватыми пыльными стеклами, — мог сразу понять, в чем дело. К вечеру все постепенно стихало. Скобяная лавка на другой стороне улицы закрылась, хозяин опустил и закрыл на замок железные ставни. Перед гостиницей остановилось такси, он приник лицом к холодному стеклу, но так и не увидел, кто вышел из машины. Повернулся, двинулся к двери, отворил ее и вышел на лестничную площадку, откуда виден вестибюль. Не вошел никто. Когда он вернулся и опять встал у окна, такси уже уехало. Он сел на кровать. Тени становились все длиннее. Вскоре в комнате стало темно, за окном зажегся зеленый неон гостиничной вывески, а через некоторое время он встал, взял с крышки комода шляпу и вышел вон. В дверях обернулся, окинул взглядом комнату, после чего плотно прикрыл за собою дверь. Если бы он постоял подольше, столкнулся бы с criada по прозвищу La Tuerta[95] на облезлой лестничной клетке, а не в вестибюле, как это в результате получилось, — он просто какой-то жилец, а она просто старуха с одним туманным глазом, еле открывшая дверь с улицы. Он вышел на вечерний холод, а она с трудом потащилась вверх по лестнице, постучала в дверь, подождала и постучала снова. Открылась дверь в другом конце коридора, из номера выглянул мужчина. Сказал ей, что ему не дали полотенец.

Когда вошел Билли и встал в дверях, он лежал на своей койке, глядя вверх, на неструганые доски потолка. Билли был слегка под мухой. Шляпа заломлена на затылок.