Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ - [3]

II.

Ѳеня тоже почувствовала, что достаточно отдохнула, и, взваливъ узелъ на спину, торопливо пошла впередъ по тропинкѣ. Усадьба ея стояла на пригоркѣ. Деревянная изба обычнаго въ Нью-Джерси типа имѣла два этажа, и ея высокая кровля, покрытая мелкимъ тесомъ и окрашенная въ зеленую краску, весело блестѣла на утреннемъ солнцѣ. Въ верхнемъ этажѣ помѣщалась спальня, и лежала кое-какая рухлядь. Въ нижнемъ хозяева варили пищу, ѣли и работали.

Ѳеня получила этотъ домъ въ аренду вмѣстѣ съ участкомъ. Они съ мужемъ только огородили дворъ и пристроили нѣсколько сарайчиковъ и небольшихъ клѣтушекъ для разныхъ хозяйственныхъ надобностей. Теперь усадьба выглядѣла очень домовито. Большая бѣлая гусыня, медленно расхаживавшая по двору съ выводкомъ подрастающихъ гусенятъ, еще болѣе усиливала это впечатлѣніе зажиточности и всеобщаго благоденствія. Однако, на дѣлѣ благоденствіе Ѳени было не особенно велико. Правда, ей до смерти хотѣлось разбогатѣть, и, быть можетъ, это упрямое желаніе, такъ сказать, просачивалось наружу и видоизмѣняло внѣшній видъ двора.

Въ большой комнатѣ у Ѳени не было даже стульевъ, и ихъ замѣняли грубо сколоченныя лавки. Она и ея мужъ копили деньги отдѣльно другъ отъ друга и накопили по сотнѣ долларовъ, но на выплату за домъ и участокъ нужно было сдѣлать немедленный взносъ гораздо большаго размѣра. За два года и двѣсти долларовъ были большимъ пріобрѣтеніемъ. Ѳеня отказывала себѣ и мужу въ лишнемъ кускѣ и бралась за самую тяжелую работу, лишь бы заработать лишній долларъ и такимъ образомъ приблизить возможность сдѣлаться хозяйкой и собственницей.

Тимошка лежалъ въ очень старой колясочкѣ на дворѣ у крыльца и гулилъ, т. е. прикладывалъ кулачки къ губамъ и выпускалъ негромкіе рокочущіе звуки, какъ воркующій голубь.

— А-гу, Тимошенька, — сказала Ѳеня, сбрасывая ношу на землю и нагибаясь къ младенцу.

Тимошка радостно засмѣялся и протянулъ къ матери руки, но она тотчасъ же отклонилась назадъ и пошла провѣдать своихъ свиней. Она ухаживала за ними, какъ за малыми дѣтьми, ибо онѣ представляли ея главный живой капиталъ и къ осени должны были выручить, по крайней мѣрѣ, полтораста долларовъ.

Задавъ кормъ свиньямъ, Ѳеня опять подошла къ колясочкѣ и взяла ребенка на руки.

— А что, не плакалъ Тимошенька, мамо? — окликнула она старуху, которая мыла бѣлье въ деревянной лоханкѣ у колодца, растирая его на зубчатой доскѣ, похожей на жестяную терку. Въ Америкѣ было такъ много мелкихъ удобствъ, что нѣкоторыя изъ нихъ достались и на долю этихъ женщинъ. Даже колодезь былъ устроенъ въ видѣ гидравлическаго насоса, который глубоко уходилъ въ землю, и вода бѣжала изъ крана послѣ двухъ-трехъ поворотовъ чугунной ручки.

— Не плакалъ Тимошенька, мамо? — повторила Ѳеня.

Шешлянтихѣ было больше шестидесяти лѣтъ, и Ѳеня привыкла называть ее мамой, какъ и ея собственная невѣстка.

— Агу! — промычала старуха, не раскрывая рта. Она была чрезвычайно молчалива, и отъ нея было трудно добиться отвѣта даже на самый прямой вопросъ. Именно изъ-за этой молчаливости у нея выходили недоразумѣнія съ невѣсткой.

— Вы меня, видно, и за человѣка не считаете, мамо? — однажды сказала ей прямо молодая женщина. — Вы, видно, гордая… Я вамъ и то и се, а вы бы хоть ругнулись въ отвѣтъ!

Ѳеня, впрочемъ, была увѣрена, что Тимоша не плакалъ въ ея отсутствіи. Онъ былъ замѣчательно здоровый и смирный ребенокъ и доставлялъ матери почти такъ же мало хлопотъ, какъ пятилѣтній мальчикъ, который цѣлый день играетъ на улицѣ.

— А никто не приходилъ? — спросила опять Ѳеня.

Она была въ болтливомъ настроеніи и нуждалась въ отвѣтахъ такъ же мало, какъ дроздъ, который щебечетъ на вѣткѣ.

— Ага! — промычала старуха такъ же неопредѣленно, подливая свѣжей воды изъ-подъ крана въ лоханку.

Ѳеня примостила ребенка у своей груди и прошла въ садъ. Это громкое названіе она дала лѣвому углу своей усадьбы, гдѣ росло нѣсколько корявыхъ грушевыхъ и персиковыхъ деревьевъ, посаженныхъ еще при первоначальномъ устройствѣ фермы. Эти деревья приносили мелкіе и деревянистые плоды, но немного подальше, уже за чертой двороваго участка, они съ мужемъ развели небольшой виноградникъ, подобно всѣмъ окрестнымъ фермерамъ. Ѳеня мимоходомъ заглянула, какъ преуспѣвали ея лозы. Виноградъ вился по тычинамъ цѣпкими зелеными плетями. Мѣстами мелкія, только что завязывавшіяся ягоды уже висѣли гроздьями подъ широкими листьями, обѣщая обильный сборъ.

Ѳеня собиралась идти назадъ, но вдали послышалась пѣсня. Ѳеня остановилась, прислушиваясь къ словамъ. Ей пришло въ голову, что, быть можетъ, это ея мужъ везетъ въ Ноксвиль первый возъ дровъ, вырубленныхъ на дѣлянкѣ. Пѣсня выросла, но звуки и слова складывались въ нѣчто совсѣмъ другое, одинаково чуждое окружавшей американской природѣ, англо-саксонской культурѣ и славянской національной стихіи, которая забросила одинъ изъ своихъ отростковъ въ эти лѣсныя дебри. Пѣсня была замѣчательно красива. Она развивалась въ ясномъ воздухѣ, какъ безконечное кружево, волнуясь и трепеща и поднимаясь въ вышину. Въ ней слышалась тоска и сила, и меланхолическая мечтательность. Голосъ, пѣвшій ее, былъ мягкій и высокій теноръ, какъ нельзя лучше подходившій къ этимъ лирическимъ звукамъ.