Собрание сочинений. Том I - [18]

И вот тут, как впоследствии рассказывал об этом припадке Адам, случилось великое чудо, «духовный обморок». Как по чьему-то велению — «Рукою небесной» — он был остановлен… он замер внезапно, словно пригвожденный к месту. «У меня выросли корни! Осветило меня что-то, онежило как-то, прогрело до самых глубин. Я как будто „пришел в себя“, и у меня произошла „перемена ума“…»

Адам медленно обернулся: выразительные глаза — глубокий «мироновский» взгляд — смотрели спокойно, что-то неизъяснимое родилось в них. У храма в грязном тряпье стоял уличный музыкант и, аккомпанируя себе на гитаре, исполнял трагически звучавшую песню.

Он смотрел на Адама обведенными усталостью глазами, сношенным лицом, — ничейный человек. Есть же собаки-кошки бездомные, есть и люди — без рода и племени… без дома.

Синее-синее небо — все в белых веснушках. Живой и поющий свет. Туманно-солнечный Дом Божий. Чуть надтреснутый голос: дрожит этот голос, «успокаивают» святые слова — «я и теперь его слышу… сквозь года»:

Сел Адам напротив рая / и свою наготу, сетуя, оплакивал: / «Увы мне, обману лукавого поверившему, / и ограбленному, и от славы удаленному! / Увы мне, по простоте обнаженному / и ныне недоумевающему! / Но, о рай, больше я твоею роскошью не наслажусь, / больше не увижу Господа и Бога моего и Создателя; / ибо в землю отойду, из которой и был взят. / Милостивый, Сострадательный, взываю Тебе: / Помилуй меня падшего!»

ГРУСТЬ МОЯ СВЕТЛАЯ

«В тот день зима особенно ломалась, полопался на ветках снег. Я приехал к ее родителям, но не знал определенно, там ли она.

Кагальненочек мой ненаглядный, поросший осокой, кугой… в курганах твоих лежат несметные сокровища, и все здесь чарующее — из русских народных былин, «щемящее».

Вымоченные в молочной юшке утята плещутся в нежно-голубом небе. Крадутся птичьи крестики по побуревшим островкам снега. Чирикают воробьи — бойко задают… хорошо им по весне! Солнце бултыхается в лужах, плавает лодочкой туда-сюда, дрожит и плавится. Стоят деревья в калейдоскопе капель. В просторах диких пасутся буренки, на облезлых шкурах полей раздумчиво поднимают пегие морды — любуются сединами небесными… и «благодарят». Одинокий пес трусит краем Дона, по займищу, — благодарит!.. Надзирает за порядком побитый войнами Покровский храм: не оступился в лужах крови. Ждет наших «тайн» этот скромный терем, отстроенный сильными любящими руками, каждый кирпичик положен «по сердцу». Здесь «душу отводят», приносят молитвы свои, когда совсем уже не плачется. Он стоит, Светлый… и впитывает: стенами слушает каждое горькое слово, рожденное душой человека. А за воротами его… там осталась вся прежняя жизнь. Беднота одна!.. Но в ней-то, именно в ней все богатство души русской!

А ну-ка, что чувствуешь ты?..

Да что можно чувствовать там, где все любимо?! Щипает что-то в сердечке, смущается оно негромко… сердце мое.

И я благодарю…»

Встречает Адама Дашенькина мама — в счастливых заботах на огороде: болезни не согнули красивую женщину, все в ней играет прелестью. Выправка гусарская, глазки-звездочки так и сверкают — вечно восторженные: жизнь для нее событие, праздник. Рукой сердито ведет, серчает даже по-доброму, — отгоняет кота-самозванца, что пришел взглянуть на незваного гостя. Ух, лихо улепетывает «бандит»!.. А сама, вполглаза, глядит любопытством, солнце щекочет ей глазки. И у нее «щипнуло»…

Выходит из дома Дашенька: белая, свежая кожа светит невинным светом, красота от Неба. Как на той ее детской фотографии, которая хранится у Адама — «на память»: смешная девчонка в шляпе с широкими полями, с белейшими перышками, — верный мушкетер своей королевы; улыбка скромная, детская, — непорочная. С тех самых пор ничего не изменилось… — так и говорит Адам Дашеньке. Сам не знает, куда руки деть: дубом стоит… рук становится слишком много.

Смеются. Все же родное, его не забудешь.

Тогда даже небо расплылось голубой улыбкой — хорошо ему, когда Любовь в человеке.

Долгие разговоры: беседуют, кто как да чем живет. Многого, конечно, не договаривают… — берегут друг друга. Мама строга, но речь ее добрая, сочувствующая. Адам очень нежно говорит — мама, и глаза мамы становятся детски-откровенные.

Наконец, остаются одни: Адам и Дашенька — сидят на кухне, пережевывают застенчивые улыбки, слушают внутреннее в себе. За окном покликивает Димка-брат, напротив его дом: «Молочка дадите, соседушка!» — жует он усами. Деловито проплывает мама к забору — дела хозяйские. Обсуждают коммерческий вопрос, домашняя скотина «подсказывает», тоже цену торгует.

Первой заговорила Дарья. Как будто чувствуя «надлом духовный», — а могла ли не чувствовать? — она с трепетом положила эти тяжелые слова:

— Тебя здесь так ждут! — И подчеркнуто на «так» нажала. — Мы все тебя любим! — Слова сладостные, шелестящие, как листья, — им отворилось сердце.

— Как тяжко мне это слышать, Даша, — признается Адам. — Эти твои слова меня держат. Ты же видишь, последнее время я «сам не свой» — так ты, кажется, выразилась. Но это не совсем правильно: то, что тебе кажется инородным Мной, есть Я настоящий. Во мне все разрушилось: святилище мое превращено в руины, и осталось целым нечто, чего я раньше не замечал за огромными его крепкими стенами, — обнищалый алтарь, на котором лежит моя к тебе Любовь. Мое сознание как будто расширяется, и я не вижу его берегов: это подпочвенная глубина, таинственное и неизведанное для меня Нечто, но оно глаголет: «Вместе мы будем жить вечно!» — и покой хранит мою душу. Феврония моя ясноглазая, Боженька исполнит наше желание, на все воля Его: разделенные гробами разными, воссоединимся же мы во гробе одном. [И будут двое одна плоть].