Собрание сочинений. Том I - [16]

[Благонравная жена приобретает славу] — только эти благонравные спят уже сном мертвеца в земле… тоже благонравной. Опять дураком выставляюсь, ведь верую, — истинно! истинно! — ищу… Это… от обиды, что ли. Явь моя так убога… Фу-ух!..

Понравилась сказочка? Это крест мой: не само грехопадение, а то, что понимаю и умышленно падаю в самую глубокую грязь. Да, я людей не люблю, даже больше — я их ненавижу, потому что они, подобно мне, — зло.

— Сыночек, хороший мой, душа твоя — христианская. Но ты не любишь людей не потому, что они злы. Ты считаешь их злыми потому, что не любишь их.

— Толстым пугаете, а мне не страшно! Погодите, вот мальчишка бежит — умилитесь, батюшка! — вприпрыжку, веселый майский жучок, серебристый горный ручеек, милое Богу создание; бежит из дому — радуется. Чего ж так радостно душе его, спросите вы? Чистым светом светит — бывает ли такое? Отчего свободно ей, как птице в небе васильковом? Оттого, что дома щелкает замок. Прислушайтесь, милый мой сподвижник Моисея, и дайте ответ: кто это подстроил? Щелк: отец пришел… да не обычный отец — на нерве, шалый: бутылкой дышит, винцом мычит… — чужие слова; щелк: избивает мальчишку, горячо бьет, с азартом, кожу сдирает; щелк: мать по полу возит, полы ею протирает, убивает, — Кронину не снилось. Щелк! Щелк! Щелк! Во дворе друзья — саблезубые дети: «Отец твой — свинья, стало быть, и ты — свинья» — словно играют они в жестоких маленьких людей. Хрюкай, мальчик, на потеху расхрюкайся, до слюней, — задружат!..

Не задружили.

Куда ему от всего этого бежать?!..

И он бежит, бедняга… У него нет выбора, он хочет жить!

Бежит к последнему оазису счастья, к ласковой руке, доброму взгляду… — это дядя его. Но потом дядя уходит: внезапно, толком не попрощались, не наговорились. В ваши места уходил, должны его знать. Умер, говорят мальчику, не будет больше детства — кончилось. Мальчик слушает, а в душе совсем пусто — маленький камешек: абсолютно ничего не чувствует. Умер — ладно. Злая какая фантастика!.. Человеческое ли это сердце так разговаривает?!.. Подружился тогда мальчик с дьяволом: тот особенно пышно вышел, павлином. Падальщик долго высматривал вожделенную душу, прогуливался все рядом, хвостом возил, — приглядывался. С ним игры новые придумали — сатанинские игры. А дома так и щелкал замок. До сих пор в сердце щелкает: щелк… щелк… щелк…

Ох, такое придумать даже невозможно! Но ведь придумано же кем-то!.. Разревусь сейчас, зарыдаю младенцем!

Не-ет, все неправда! Провел вас, наивного человека: глаза сухие, вас не уважают. Я — Маугли, только настоящий, из плоти и крови, с сердцем черненьким. Отец мой аппетитничает, губки свои серенькие языком змеиным облизывает. А я и сам сожрать умею, все мой желудок примет… и вас даже. Головку вам откушу, попинаю ее, а потом скушаю, — деликатес-с!

Господи, как я стал таким?.. Спаси, Отец Небесный.

— Да вы только присядьте, успокойтесь. Давайте в келейку… чаю… Я очень прошу вас… Люди могут меняться, то есть, так сказать, «открывать» себя, — отвечал священник встревоженно. — Вы терзаетесь, вы себя «вспоминаете». Но не здесь… пройдемте…

— Конечно, конечно… Но не спешите дураком меня делать! Есть лишь видимость изменений, я меняюсь из страха: пройдет этот страх — вернется «я» прежний. Я милостыню прошу, может, только затем, чтобы отказали, чтобы руку мою отвели.

Адам схватил священника за рясу, но, опомнившись от мимолетного помрачения, резко бросил ее.

— Чаю?! — закричал он. — Тело мое — механизм, управляю им как будто в трансе. Вечно чувствую спиною взгляд — с тех пор ревниво бредет за мной, не упустит. Жив еще человек! Пошел вон, Черный, охота миром насладиться!

Поражаюсь я, как упорядочен, построен этот мир: ровно стоят здания, дороги, — ровный город выстроили. Какая-то грусть душит меня… ведь я даже себя не умею собрать. Другие люди-механизмы могут, а я — нет. Отчего?.. Не за что любить такой мир. Блещет он полудой, но все одно: отпори кожу — плесень увидишь. Вот говорят: «Делай добрые дела — вернутся». Теперь смотрю я на людей «ровных», — смотрите и вы, батюшка, видали такое? — в очередь стоят, где в благотворители записывают: чистенькие ангелочки, белоснежным перышком тщеславятся. А сейчас глядите пристальнее, внимательнее слушайте — такой ад откроете! С вашим врагом договор подписывают, — знакомые хвостики-рожки? — чтобы отданное добро возвращалось. Иначе какой им смысл? Делай тайно — воздастся явно. Изучайте пока договор да думайте: он своими копытцами спину мою царапает — мелко это, а вот именно там настоящий ад совершается — как он любит. Вот оно, лицо добра! Маска! Что под этой оболочкой, какая «красота»? Решительно не могу это любить… Делая добрые дела, придется им и споткнуться. Оступившись, возропщут они, мол, нет справедливости — «не досмотрел». Глотку драть будут, пока те добрые дела сами не устроятся.

Помилуй, Господи, прости и меня, ибо я прежде остальных виновен, а может, даже более. И за других прошу простить, потому как единое мы, и, если отнимается в этом теле один его член, пускай и самый неприметный, так и покоя не будет.

Что, похож я на христианинчика?! Затмение нашло, тьфу! Не могу полюбить! Я горы люблю, высокие-высокие, в снегах стоят любимые, — век бы смотрел; траву росистую люблю, чтоб голыми пятками касаться, землю мою милую; ветерочек свежий люблю, — и чтобы прямо в лицо, чтоб дух сводило; воробушка люблю, облачко и даже тучку — то же облачко, да разобиженное.