Собрание сочинений. Том I - [17]

А тех как полюбить… тех, что «убивать ходят»? Животной кровью умываются, жрут беззащитное, доверчивое мясо, — потеют от удовольствия… бойни придумали. Дикое животное под замок посадят — забава. Я дьяволу скажу: «Душа моя проклятая, смотри и взгляда не отводи: это братья мои и сестры. Не можешь… — даже ты?!.. Смотри, сказал, что сделано! На курочку смотри, на коровку и на рыбку — у них в глазах ужас! И бычка испанского не пропусти — забава! А как тебе есенинская коровка — больше не снится ей белая роща и травяные луга. На дельфина тоже смотри, на сотни дельфинов: это мы, люди, — люди ли?! — венец творения, устраиваем им ловушки, а потом наживо вспарываем брюхо. Не затыкай уши, пугливый пес, не нравится, что ли, дельфиний вопль?! Тогда посмотри на воду — это кровь… Неронов народилось! Пей ее, если захочешь, — будешь сыт. И ты покажи мне свой ад, не простудиться бы там.

Мы в космос стремимся, потому что в наших, земных, бассейнах уже нет места — кровью полны. Были еще резервуары для слез, так и те приспособили: нет больше слез — только кровь. Теперь в себя плачем, только бы никто не видел. Людей стравили — политика: деритесь за них, новых «ловцов человеков», священный и глупый народ. Люди добрые, внемлите громким словам лжи и лести, про вас историю напишут, имена ваши заменив числом; слушайте бумагу: «Нет, ты не дурак, Кулеш… Ты — простак». Глядите: это марш великих, марш мертвых. По вашим костям шествуют, земли не касаются: сердце у Матушки заходится — его не хватит! Чеканят шаг по детям вашим — для радости всеобщей. Радость же: забросят ваши безгласые головы, крикуны диванные, в огонь — исправно горит печь цивилизации. Провожайте великих до самого конца, пока не сгинут в клоаку. Оттуда возврата нет. Все сметет время метлою забвения — крошек не оставит.

Но придут другие — не будет конца! Это тьма — и больше ничего.

Ах, видите, какая дикая печаль: я уже сужу людей. Судья — значит, и я преступник. Теперь подведите черту: можно ли так прожить только из-за «щелчка»? Нет, говорю вам, тут одна только ложь, а единственно, в чем могу себя хвалить, — я правды ищу, пускай правда моя — лживая, дьявольская. Человек, которого вы любите, — абстрактная, несуществующая вещь. Сколько я молился, коленками стукался… и, представьте, стыдно стало. Стыдно: ведь когда я проживал хороший день, я Бога не благодарил, но вспоминал о нем тотчас же в минуты отчаяния.

Адам был под воздействием сильных эмоций, брызгал гомерической слюной. Глаза его были как-то неестественно выпучены и на покрывшемся пятнами лице выглядели бешеными: страшные, мутные — такие черти в них бегали!

— Что, слышно мое сердце, его громовый стук?! — с издевкой лепетал он. — Существует?! Отвечай немедленно! С большой ли, с малой буквы, — бог (Бог)?!

— Ваше сердце кричит…

— Что?!

— Оно кричит, что ограблено! Вы плачете…

— Я плачу, — оборвал Адам, вдруг зверея, — потому что у меня сердца нет. Над собой плачу — горем своим умиляюсь. В чем хотите меня убедить, какое сердце?! Поверить в его существование — значит принять всего себя, непременно возлюбить и демона своего, сказать ему: «Денечек мой ясный, солнышко мое, я люблю тебя истинной любовью, ведь и ты — душа моя, пускай между нами наступит ненарушимое благо». Жаждущий победы должен сдаться — вот что я должен знать? Но вы ошибаетесь! Я знаю лишь одну заповедь, единственную и непреложную: «Ибо хочу быть человеком». Презираю себя, убью себя… — и буду Человеком! Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis!7 Я могу скрыться среди камней, которых вы называете людьми, но я не умею убежать от себя. В лес уйду! Пустите, звери! Не пустят… — после всего.

Тогда Адам разодрал на себе рубашку: на голой, ходившей в спазмах груди лежал небольшой крест — с распятым Мучеником.

— Может, обманщик я, как вам это?! Крестом себя закрыл, но от церкви уклонился. Можно ли любить одного единственного святого, до смерти любить его жертву, и никого кроме него? Честно ли это? На мне — спасение и исцеление, напоминание, что ходил по земле и воде такой Человек, который был для всех, и не стало его для всех. Вот за что я молюсь! Вот за что душой борюсь! Крест-то снимать — или как?! С мясом вырву, выдеру куски окровавленной души, брошу их под ноги всем: обычной своре голодных псов, которым что душа, что протухшие обрезки с мясного рынка, — лишь бы рвать зубами, грызть, набивать брюхо! Скажете, не убоюсь — и к вашим ножкам именно брошу! Слышишь ты меня! — стал кричать Адам, визгом брать. В голос кричит да глазами заливается. Сердце совсем упало, отчего-то высоко бьется. — Душу не травите! Кровное мое берете?! Христа крадете за «правду»… — По груди сокрушил, ударил-царапнул — кровью крест пошел! Зубоскалист, страшнее зверя самого страшного. — Сорву и брошу!.. Только выжжен он, как каленое тавро, на груди моей и посмертным ярмом останется на ней. За что мне этот узел кровавый в груди!

Как в тумане, он бросился из церкви.

Кричал голос сумасшедшего, падали слова тяжелыми камнями, расшибая ему сердце в кровь. Уже на улице слышались страшные взрывы хохота: так рыдала душа человека. Он столкнулся с попрошайкой и даже не почувствовал, как упал и разбил лицо. Он был как помешанный: из раны на лице хлестала кровь, разнесло ее по коже… но другая рана, рана старая и незаживающая, «кровотечение человеческой души»… — эта боль была невыносимой.