Собрание сочинений. Том I - [14]
В нежной зелени майской листвы стоял четырехстолпный одноглавый храм на подклете: пышный, нарядный и торжественный — юдоль-сказка. Перед входом в храм Адама задержала рука цыганки, ее смуглое лицо о чем-то назойливо увещевало. Он постепенно выходил из сомнамбулического оцепенения, видя всех этих наглых попрошаек, жмущихся в «вратам райским». Кучковалась тут всякая калечь, рядками жалась к сырому забору, — жалобила богомольцев. Невидимое, которое незаметно опутывало и пленило душу до сих пор, растворилось в одночасье: светлые лица, в которых искал святости, Адам нашел опухшими, пристрастными к «зеленому змию». «На подсознательном уровне я хотел „грязи“, и я находил эту грязь, ликуя, как победитель. Но где и кого я победил — я точно не знал».
Адам прошел через людскую толпу, как Моисей через Чермное море. Поднялся по высокому крыльцу…
В нос ударил бальзамический дым ладана: поначалу непривычный, диковинный, как сладкая «конфета для души». Над головой раскинулись росписи высокого купола, и несмелый утренний свет, рисовавший кисточками в храме, давал фрескам жизнь. Кадило, свечи… и духота. Голова «ходила»… дурно было, всюду мерещилось, «гудело». «Но все было „слишком чистое“, наивное, — вспоминал Адам в „откровениях“, — мира заколдованного. Это и вывело меня из себя. Тут как бы „раздвоение“ меня случилось. События последних месяцев, безликие дни, окрашенные моими гадкими поступками, и тут еще — набожный народец, „святоши“, — все здесь сошлось в одну точку, и как будто „толкнуло“ меня что-то в эту точку. Ошпарила кипятком, эта другая реальность».
Люди робко поднимались на солею и лобзали огромный резной иконостас. Взывали, воздыхая: «Боже, очисти мя, грешного!» Служили очень благолепно. Хор пел что-то непонятное — «невнятные песенки». Батюшки ходили: входили и выходили из алтаря с видом строгим. Восклицал басистый дьякон… всходили на амвон, возводили орарь над молящимися. Некоторые книгу читали — молитвы. Кто-то с четками, кто-то с листочком «с грехами» — прижимал, чтоб никому не показать: подошел — повернулся, поклонился всем — «простите, Христа ради». В ответ говорят: «Бог простит» — это тихо… Лица преображались, и все умалялось, становилось маловажным.
«Это все мы?!.. Все — неправда! Или что же?.. Бог?!.. Иное измерение, новое, неизвестное: я ощущал это и сопротивлялся. Во мне ежилось, брыкалось, билось истерически… — демоническая сила: не хочу! не принимаю! Страсть лишь, колдовское удовольствие, душевный обвал, острое наслаждение: из этого „обвала“ думал я страшные слова, ругал самое священное, называл „пустячком языческим“, „морфием для наркоманов“… и не знал еще, какое „движение“ началось в душе моей. Гнал Его вон из души, а в душу вбирал… другого!..»
В другой части храма шла бойкая торговля — вертеп разбойников. «Я кидал им ехидные рожи, — чтобы подбирали, чтобы знали, как презираю! Одну такую „рожу“ поймал священник… — живое лицо, изумительной искренности. Он унял меня мирным взглядом… — и я „узнал“ свою вину».
— Вот вы смотрите на меня, батюшка, а я этого и не стою совсем: что во мне такого, чтобы внимание обращать? Я хуже других, это еще отец в свое время подметил. Проницательный был человек, заразил меня «темной» философией. Думаете, я наговариваю на себя? А может, я только для того и наговариваю, что это тактика такая. Унижаю себя для того, чтобы меня разубеждали. Вы извините, такой я противный дурачок: говорю для провокации.
— Адам, у вас такое благородное имя. Оно значит «человек». В вас столько хорошего, — отвечал священник с непоказной ласкою, — только запутались. Может, потому и хороший, что нашли в себе секрет и пытаетесь его разгадать. Вы говорите — я только свидетель.
— Решительно нет никакого секрета! «Истинная красота заключается все-таки в чистоте сердца», а у меня и сердца нет — так… душонка. Душу еще заслужить нужно. Знайте же: я не был святым, не питался акридами и диким медом. Я пришел сюда неверующим, неверующим именно в человека… и уйду без веры. Знайте: я стою лицом к Богу и спиной к религиям — вот моя вера, от нее не отступлюсь! «Нет религии выше Истины». Дьявол делит, Бог — равняет. Все остальное, все эти ваши «побрякушки», «предметы роскоши убогой»: золотое, «с дымком»; все делите, делите — ложь какая!.. «Толсты́х» анафеме предаете — все у вас на законах: [Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют]. Кого ж вы впускаете, милый человек?! Останутся ли те, которые в утешении нуждаются, — на что вы их приговорили?! Рай ваш — для кого?.. Вы простите… простите… — Адам запнулся, выкатил безутешные глаза… и так глубокомысленно ими досказал: две пропасти, последний, подводный какой-то свет в них, мутный: это уже не вера, это — надежда; и она тонет! И тут же продолжил очень проникновенно-тихо, как монашек: — Бога ради, извините… От избытка сердца говорят уста. Превращение со мной вышло, возник во мне некий духовный стержень. Евангелие впервые открыл — и ослеп. И
