Собрание сочинений. Том I - [13]

За такими мыслями, «скучаниями», наступили сумерки. Ночи пьяные, разбитый свет.

«Луна бодрствует в ночи, ясен ее взгляд. Какая же Сила во мне! Топочет сердце, кровь бежит — дышу, существую… и чувствую ядро Вселенной! Как это удержать в себе?! Воистину, Красота спасет мир! Красота духовная, нетленная вовеки, красота человеческого Сердца. Тело мое — храм Духа Святого, у него свой смысл и свое место. Теперь я этого не скрываю… и не боюсь. Я верую, ведь жизнь без веры невозможна. Но в кого я верю?..

Больше ничто не застилает от меня света. Я возвращаюсь!»

НАДРЫВ

Прежде чем мы продолжим наше повествование и узнаем о чудесном исцелении и воскресении души человеческой, о всех тех чудных событиях, произошедших вскоре, остановимся на личности героя несколько подробнее. Все эти метания, свидетелями которых мы уже стали, определились аккурат после происшествия, «столкновения», о котором необходимо разъяснить особо. До сих пор мы живописали портрет нашего героя в несколько романтическом образе этакого мечтателя, умышленно обойдя в нем некоторые детали, которые, стоит заметить, смогут обнажить перед нами адовы глубины этой человеческой души.

Около года назад случился развод Дарьи и Адама. В свою очередь, Адам вовсе не утаивал того, чего иной мужчина возьмется отрицать, даже если ему это поставят в факт; напротив, предавал гласности, при каждом удобном случае вставляя: да, дескать, бил

жену, лупил до обмороков, до судорог; проклинал на смерть, плевал в лицо и ржал дико, мефистофельским смехом, как будто вовсе и не человеческим.

Шаг у Дашеньки был плавный, незаметный. Она приближалась к этому демону осторожно, «легонько», как бы искоса поглядывая на него: не просто любовно, даже не совсем любовно, но как-то фанатично. Слезку давила — и он ей верил. И в такой момент звериная жажда просыпалась у него: жажда насилия и жажда убийства, — где это видано, такая любовь!.. Стояла перед ним хрупенькая девушка: руки-«тряпочки» по швам, взгляд такой добренький, истомленный тревожными днями. Отмалчивалась, губу дула; а он примерялся, язык точил и плутовато усмехался — яд вспоминал. Потом кричала она ему, мужу своему, глухим, последним криком кричала этому демонизированному образу: «Оставь его! Уходи!» — бесов прогоняла. Святая душа, она видела в нем Человека и верила в черта. Верила… И когда он внутренне спрашивал себя: «Что со мной?» — следовал ответ: «Мне больно… ведь это я предал».

Адам воспроизводил эту историю для слушателей с особенным волнением, пафосом, срывающимся голосом, словно давился кусками воздуха. «Это паяц по несчастью, — говорили одни. — Там така-ая боль!» Другие замечали и ставили ему в укор, что в своих откровениях он излишне гипертрофирует, будто сознательно уничтожает себя, так, что даже у самого ярого заступника не нашлось бы слов в его оправдание. Будто весь этот театр именно с тем разумением, чтобы ни в коем случае не заслужить понимания, чтобы не остановиться на полпути, но пропасть сразу и полностью. За глаза же шептались, что он это для красоты, так сказать, «в увлечении». В гневе Адам лупил себя по щекам, да как-то осторожно, «ласковою злостью»; Христом молил — тогда-то и Христа стало особенно много в его жизни, — чтобы в него камнем бросили. Кто-то сказал: «Это, дескать, богатый человек, то есть в котором Бога много. Оттого так мучительно — не примиряется, не по размеру. Он — памятник обезьянству, но человек, мучающийся от неопределенности, своей ленивой безвекторности, и он затопчет любого в стремлении снискать благодать. В нем появился свет, и он не знает, что делать с этим светом».

Терпеть дальше было невозможно, и наконец, гремя кандалами, Дарья вырвалась из заточения — чья-то сильная рука подхватила ее, и она влюбилась в эту руку.

Адам так помнил бывшую жену, что даже ту самую «руку» полюбить себя заставил, хоть в нем и вскипал дантесов гнев. Первое время грешил по-всякому, изощренно, любопытной мастью, — помнил. Алкоголем помнил, блудом!.. Дошел до черты — прощения у птичек попросил: «Птички Божии, птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил» — думал, все простится, зачтется, где нужно. А чтобы грешок подсластить, устроил он великое представление — покаялся. В церковку, как в лечебницу, шажками робкими заплелся, свечечку поставил — это чтоб непременно все видели, как он это делает. Даже эту свечечку повыше поднял, молитвочку про себя промурлыкал. Усмехался внутренне, видя там на себя похожих, простуженных душевно, тех, которые «свечечку повыше». Хвастал: первый раз грешишь — бормочет совесть, моралью грозит; а дальше… дальше легче, «дышится» свободнее: сам себя «развяжешь», будто уже дозволено, — сам себе дозволил. И чтобы поскорее грехи отмолили, Адам священника спросил, — чтобы тот ему одним главным словечком ответил, пускай оно давно было сказано в нем самом.

Он пришел во храм Божий в рассудке помутненном, скованным шагом. Небо казалось «с овчинку»… полная безнадега. Тогда еще, где-то за апсидами внутреннего гнева и непринятия, за глухой стеной прагматизма, он истинно верил в Бога на земле, он ждал чуда, жаждал видеть! «Ну что он скажет мне, священничек-то? А вдруг скажет такое… спасительное?!..»